И тут Ельцин нерешительно поднял, а потом опустил руку. Но Горбачев успел заметить: “Вот что-то хочет сказать Б. Н. Ельцин”. “Ну, – сказал Лигачев, – так давайте решим: открывать дискуссию?” Снова крики из зала: “Нет!” Лигачев: “Нет”. Ельцин приподнялся, потом снова сел. Опять Горбачев: “Товарищ Ельцин хочет выступить”. Лигачев пригласил Ельцина на трибуну. Ельцин медленно поднялся на сцену, вид у него был взволнованный. Вначале он молча стоял у трибуны, а потом заговорил, первые секунды с трудом сдерживая эмоции, но постепенно чувствуя себя все более и более уверенно[1126].
Прежде всего Ельцин набросился на Лигачева с критикой его стиля работы – “недопустимые разносы, накачки”, а потом принялся за Горбачева, правда, не упоминая его имени. Вся эта похвальба о том, чего перестройка достигнет за первые два-три года, оказалась пустозвонством, однако звучат уже новые обещания. “Призываем принимать все больше документов и все больше принижаем их значение. Одно за другим… это уже неверие вызывает”, и “начался упадок в настроении людей”, потому что “реально люди ничего не получили” от перестройки. Между тем “наблюдается рост славословия со стороны некоторых членов Политбюро в адрес Генсека”, что “недопустимо” сейчас, когда “закладываются демократические формы товарищества”. Еще недавно Горбачев и сам справедливо разоблачал былые злоупотребления вождя, который был “огражден от всякой критики”. Ну а сейчас снова зарождается “культ личности”. Ельцин выступал в течение четырех или пяти минут. Закончил он так: “Видимо, у меня не получается работа в составе Политбюро по разным причинам: и опыта нет, и другое. И отсутствует поддержка, особенно со стороны товарища Лигачева. Я ставлю вопрос об освобождении меня от кандидатства в члены Политбюро. А что касается поста первого секретаря МГК [Московского городского комитета], пусть пленум МГК решает”[1127].
Тут Горбачев забрал у Лигачева полномочия председателя. Сдерживая эмоции, он назвал выступление Ельцина “серьезным” и вкратце повторил его основные моменты. Затем он высмеял последнюю фразу Ельцина: по его мнению, вопрос о работе первым секретарем горкома партии решит уже не ЦК, а сам городской комитет. “Тут что-то у нас получается новое”. Уж не хочет ли Ельцин стравить горком с ЦК, который, как всем известно, обладает большей властью? “Получается вроде желание побороться с ЦК”. Ельцин вскочил и запротестовал. Горбачев его осадил: “Садись, садись!” Снова на “ты”, да еще в повелительном наклонении, таким тоном, каким обычно отдают команды собакам или велят маленьким детям не шалить. “Давайте обменяемся мнениями, товарищи”, – пригласил он к разговору остальных[1128].
То, что последовало дальше, очевидец событий Карен Брутенц, чиновник ЦК, назвал “пятичасовой критической вакханалией”[1129]. “На трибуну с блеском в глазах взбегали те, с кем вроде бы долго рядом работал, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения”, – вспоминал Ельцин. Все они обрушивали брань в его адрес, и все их выступления били “примерно в одну и ту же точку: такой-сякой Ельцин… Как я выдержал, трудно сказать”[1130]. Девять членов Политбюро, пятнадцать других чиновников и двое номинальных “синеблузников” из числа членов ЦК произнесли тирады против Ельцина; при этом к ним примешивалась та самая лесть в адрес Горбачева, против которой выступал Ельцин.
Лигачев: Ельцин “навязывает оценки с левацких позиций”, “провоцирует”, “обнаруживает свою политическую и теоретическую беспомощность”, увлекается “политическим нигилизмом”, занимается “чистейшей клеветой”.
Леонид Бородин (первый секретарь Астраханского обкома): “Что касается славословия в адрес Михаила Сергеевича… Я вот от всей души уважаю его… – и почему я не могу сказать что-то хорошее в его адрес?!”
Степан Шалаев (председатель ВЦСПС – послушного объединения советских профсоюзов): “Мы все должны радоваться, что у руководства ЦК, Политбюро – Михаил Сергеевич. (Бурные аплодисменты.) У него не было и нет в стиле, чтобы позволить славословие”.
Яков Рябов (посол СССР во Франции) перечислил негативные качества своего бывшего свердловского подчиненного: “Амбициозность, недоброжелательность, мания величия”.
Рыжков: “Мы сегодня мокрые выходим из Политбюро. По семь-восемь часов идет Политбюро. Так что мы там… только говорим: ‘Товарищ Горбачев, какой ты хороший у нас!’?” [Ельцину] “стало нравиться, что его начали цитировать за границей всякие радиоголоса”. “ [Ельцин] перестал работать в Политбюро… Почему он отмалчивается?”
Александр Колесников (шахтер): “Мы вам верим, Михаил Сергеевич. Мы вас любим”.
Председатель КГБ Чебриков: “Идем к празднику. Вся страна на подъеме”. А Ельцин – с таким вот заявлением: “ищет свое место”. Он говорит “о будто бы разносах на Секретариате… Скорее, разносы происходят на бюро МГК… Люди говорят, что они идут туда, как на плаху”.
Некоторые ораторы попытались вступиться за Ельцина, но лишь умеренно. Заявление Ельцина – “явление нормальное, результат перестройки”, сказал первый секретарь Полтавского обкома партии Федор Мигун, а вот работу его похвалить нельзя: обещал накормить Москву, но с задачей не справился. Арбатов: уже само то, что Ельцин посмел выступить с таким заявлением, свидетельствует о достижениях гласности. “Никто не ангел”, признал Яковлев, но Ельцин “личные капризы” поставил “выше общественного дела”. Шеварднадзе напомнил, что “не надо драматизировать, но не надо и упрощать” ситуацию, и тут же сам допустил ровно эту ошибку, обвинив Ельцина в “предательстве”[1131].
Горбачев не пытался прервать дискуссию. “Остановить ее было бы невозможно, – вспоминал он позднее, – да и незачем было”. Пока на Ельцина сыпались нападки, Горбачев наблюдал за ним и силился понять, что происходит у того в голове. “Его не поймешь – какая у него позиция, – признавался он много лет спустя. – Он и такой, и сякой, и все, какая-то эклектика”[1132]. “На лице можно было прочесть странную смесь: ожесточение, неуверенность, сожаление – все то, что свойственно неуравновешенным натурам. Выступавшие, в том числе и те, кто еще вчера заискивал перед ним, как говорится, били крепко и больно – у нас ведь это умеют”[1133]. Наконец, Горбачев спросил Ельцина, не хочет ли тот еще что-нибудь сказать. Ельцин попытался защититься. А потом Горбачев пошел в атаку. Как Ельцину пришло в голову заговорить о “культе личности”? Разве он сам не знает, каким “культ” был в прошлом? Похоже, что нет, раз он “смешал божий дар с яичницей”. Ельцин “настолько политически безграмотен”, что ему явно нужен “ликбез”. Ельцин думает только о себе. Перестройка находится на сложном этапе. А из-за “выходки” Ельцина, из-за его “гипертрофированного самолюбия, самомнения” ЦК занимается рассмотрением его персоны вместо того, чтобы обсуждать “важный”
