В действительности же представление о том, будто одно только ускорение способно дать стране живительный импульс, было утопией. Беда заключалась в том, что эта утопия опиралась на то самое основание, которое и породило экономический застой. Лишенный всякой гибкости процесс централизованного планирования, к тому же полностью непрозрачный, попросту душил любые научные и технические инновации. Машиностроительные предприятия, работу которых Горбачев надеялся подстегнуть, с большим трудом находили сбыт для своей низкокачественной продукции. Сельскохозяйственное производство сильно отставало, хотя государственные субсидии, призванные его нарастить, продолжали увеличиваться. Если поначалу товарный дефицит касался в основном импортных предметов роскоши, то со временем он охватил обычные потребительские товары и перекинулся на все, вплоть до продуктов питания. В народе даже прижилось особое словцо: товары теперь не просто “покупали”, а “доставали” – всеми правдами и неправдами, чаще всего “по блату”. Но самая большая неприятность произошла с нефтью. В 1970-е и в начале 1980-х годов высокие цены на нефть и газ держали советскую экономику на плаву, наполняя казну, позволяя закупать товары за границей и выплачивать внешние долги. Теперь же мировые цены на нефть упали: если в ноябре 1985 года баррель стоил 31,75 доллара, то весной 1986 года за него давали только 10 долларов[743]. Добыча нефти в СССР тоже снизилась (в 1985 году – на 12 миллионов тонн) – и это именно тогда, когда Москве требовалось экспортировать больше нефти, чем когда-либо прежде, чтобы закупать зерно за рубежом[744].
Другая причина, по которой Горбачев не мог придумать эффективные способы решения экономических проблем, заключалась в том, что, даже поднявшись на вершину власти, он сам точно не знал, насколько тяжелое положение в стране. До той поры он просто не имел доступа к мрачной статистике, которую его предшественники старательно засекречивали. По словам экономиста Николая Петракова, который позже стал главным экономическим советником Горбачева, большинство советских руководителей вообще не желали знать правду. Они предпочитали жить под идеологическим девизом: “Если факты противоречат теории, тем хуже для фактов”. Горбачев же хотел знать правду, но ее не так-то легко было выбивать из чиновников всех уровней: они старались скрыть ее, чтобы избежать наказания. Петраков вспоминал, что действительность обелял сам “социалистический язык”, в лексиконе которого имелось множество синонимов для обозначения успеха, зато к неудачам постоянно применялись такие эпитеты, как “временные” или “частичные”[745].
Поэтому неудивительно, что “ускорение” забуксовало. В конце ноября 1985 года был запущен всего 51 % строительных проектов, запланированных на тот год, и лишь треть самых важных. Сельскохозяйственной продукции тоже было произведено меньше, чем ожидалось, – отчасти из-за того, что до 30 % кормов просто сгноили. В последние четыре дня октября заводы и фабрики устроили сумасшедшие гонки, рассчитывая наверстать упущенное и выполнить месячный план – 40 % грузовых вагонов и станков, 22 % телевизоров. “Какое уж тут качество продукции!” – сетовал Горбачев. Из-за задержек с запуском новых заводов общий объем производства снизился на 15–17 миллионов рублей, а выплавка стали уменьшилась на 9 миллионов тонн из-за недостаточной загрузки существующих заводов[746].
Уже в начале 1986 года в выступлениях Горбачева все заметнее ощущается тревога, прорываются страшные предзнаменования. 10 марта: “Сколько же беспорядка и проблем в стране!”[747] 12 марта: “Надо гнать не вал, а наращивать реальный национальный доход”[748]. 20 марта, когда Соломенцев принялся убеждать Политбюро, что развитие индивидуального хозяйства колхозников “угрожает” колхозам и “социалистическому хозяйствованию”, Горбачев взорвался: “У нас по-прежнему сохраняются… страхи по поводу личного хозяйства. Не подорвем ли мы эти колхозы! Видите ли, социализм под угрозой окажется! …магазины пустые, и этого не боятся?”[749] 24 марта: “Загрязнение у нас такое, что если бы мы опубликовали данные на весь мир, нас пригвоздили бы к позорному столбу. И сказали бы: ‘вот посмотрите, что при социализме делают с природой!’”[750] В начале апреля Горбачев приехал в Куйбышев и обнаружил там отсталую текстильную промышленность, недостаточный жилой фонд, талоны на продукты, единственный кинотеатр на 600 тысяч жителей, 17 тысяч детей, оставшихся без мест в детских садах, а также то, что – несмотря на все это – “инициатива наказуема”[751]. В Тольятти – городе, где находился самый крупный машиностроительный завод, – Горбачеву показалось, что “машина времени” вернула его на год назад[752]. Из Горького ему пришло письмо от бывшего однокурсника по МГУ, теперь университетского профессора, заведующего кафедрой: “Имей в виду, Михаил, в Горьком ничего не происходит, ни-че-го!”[753]
И все это было еще до Чернобыля.
26 апреля 1986 года в 1:23 ночи на Украине, под Припятью, взорвался 4-й энергоблок Чернобыльской атомной электростанции. После взрыва реактора и последовавшего за ним пожара в небо взлетело огромное количество радиоактивных веществ, во много раз превышавшее тот выброс, что произошел после разрушения атомной бомбой Хиросимы. Радиоактивное облако расползлось почти над всеми западными областями СССР и над частью Восточной и Северной Европы. В итоге из зоны, прилегавшей к месту аварии, пришлось эвакуировать и навсегда переселить более 336 тысяч жителей. Многие умерли от различных видов рака, вызванного последствиями катастрофы. Тем не менее первый отчет об аварии, который Горбачев получил 26 апреля от первого заместителя министра энергетики и электрификации, завершался таким выводом: “Никаких особых мер, включая эвакуацию населения, не требуется”[754]. Это отчасти объясняет, почему Кремль сразу же не забил тревогу на всю страну и на весь мир, однако нисколько не объясняет, почему Советский Союз до 28 апреля продолжал отрицать, что на его территории произошел гигантский взрыв, почему сам Горбачев молчал о катастрофе еще в течение двух недель и почему, хотя он и направил на место аварии премьер-министра, он лично ни разу не побывал в Чернобыле[755].
Чернобыльские чиновники, боявшиеся, что всю вину взвалят на них, давали неточную информацию. Политбюро, извещенное 26 апреля о том, что пожар удалось потушить и что АЭС возобновила работу, просто создало на
