Это была инстинктивная реакция. Словно привязчивая песня: услышав одну строчку, я не могла удержаться, чтобы не произнести следующую. Чарльз скептически посмотрел на меня, словно просил вспомнить о том, что я говорила минуту назад.
– А я злюсь, – сказал он. – Даже если ты их простила.
Я ничего не ответила. Никто и никогда не критиковал моего отца, кроме Шона. Я не могла поверить собственным ушам. Хотела рассказать Чарльзу про иллюминатов, но это были слова отца, в моих устах они стали бы неловкими, заученными. Мне было стыдно, что не смогла прочувствовать их всей душой. Тогда я верила – и какая-то часть моей души всегда будет верить, что слова отца должны быть моими собственными.
Целый месяц, приходя со свалки, я по часу выскребала грязь из-под ногтей и отмывала уши. Я тщательно расчесывала волосы и неумело наносила макияж. Втирала в подушечки пальцев смягчающие лосьоны, чтобы избавиться от мозолей: а вдруг Чарльз все же их коснется?
Когда он наконец это сделал, мы сидели в его машине и направлялись к нему, чтобы посмотреть кино. Мы ехали вдоль Пятимильного ручья, когда он потянулся к рычагу передач и положил ладонь на мою руку. Его ладонь была теплой, я хотела погладить ее, но вместо этого дернулась в сторону, словно обжегшись. Реакция была непроизвольной. Я сразу же об этом пожалела. Но когда Чарльз попытался во второй раз, все повторилось. Тело мое содрогнулось, подчиняясь странному, сильному инстинкту.
Инстинкт пронзил меня словом, самым простым, сильным, всеобъемлющим. Слово было не новым. Оно жило во мне уже какое-то время, тихое, неподвижное. Оно спало в каком-то далеком уголке памяти. Коснувшись меня, Чарльз пробудил его. И оно обрело жизнь. Я зажала ладони коленями и отвернулась к окну. Я не могла быть рядом с Чарльзом – ни в тот вечер, ни в любой другой, – не содрогаясь от этого слова, всплывшего в памяти: шлюха.
Мы приехали. Чарльз включил телевизор и устроился на диване. Я осторожно села рядом. В приглушенном свете на экране появились первые титры. Чарльз придвинулся ко мне, сначала медленно, потом все увереннее. Нога его коснулась моей ноги. Мысленно я рванулась прочь, убежала за тысячу миль. Но на самом деле лишь вздрогнула. Чарльз тоже вздрогнул, я его удивила. Я отодвинулась к подлокотнику дивана, сжавшись так, чтобы оказаться максимально далеко от Чарльза. В такой неловкой позе я просидела секунд двадцать, пока он не понял, не услышал слова, которых я не могла сказать. Чарльз вздохнул и устроился на полу.
20. Рассказы отцов
Чарльз стал моим первым другом из другого мира – того самого, от которого отец так хотел меня оградить. Он был традиционным в полном смысле этого слова – за это отец и ненавидел традиционность: Чарльз чаще говорил о футболе и популярных группах, чем о конце света; он хотел получить высшее образование; он ходил в церковь, но, как большинство мормонов, заболев, вызывал врача, а не священника.
Я никак не могла примирить его мир с собственным, поэтому просто их разделяла. Каждый вечер я высматривала из окна его красный джип, а когда он появлялся на дороге, бежала к дверям. Когда он въезжал на холм, я уже ждала его на лужайке. Он не успевал выйти, как я уже садилась в машину и начинала спорить из-за ремня безопасности. (Чарльз отказывался трогаться с места, пока я не пристегнусь.)
Однажды он приехал рано и успел войти в дом. Я, нервно улыбаясь, познакомила его с мамой. Мама смешивала масло бергамота с иланг-илангом, пощелкивая пальцами, чтобы проверить пропорции. Она поздоровалась, не отвлекаясь от работы. Чарльз взглянул на меня, словно спрашивая, что здесь происходит, и мама объяснила, что Господь говорит через ее пальцы.
– Вчера я узнала, что, если не приму ванну с лавандой, у меня начнется мигрень. Я приняла ванну – и знаете что? Мигрени не было!
Мы вышли из дома, и тут Чарльз спросил:
– В твоем доме всегда так пахнет?
– Пахнет чем?
– Гнилью…
Я пожала плечами.
– Ты должна была это почувствовать, – настаивал Чарльз. – Сильно пахнет. Я уже чувствовал этот запах. От тебя. От тебя всегда так пахнет… Черт, теперь, наверное, и от меня тоже…
Он понюхал свою рубашку. Я была совершенно спокойна. Я ничего не чувствовала.
Отец сказал, что я становлюсь спесивой. Ему не нравилось, что, как только заканчивается работа, я мчусь домой и тщательно смываю всю грязь, чтобы уехать гулять с Чарльзом. Он знал, что мне больше нравилось работать в магазине, чем водить погрузчик в Блэкфуте – в этом пыльном городке в часе езды от дома отец строил ферму. Ему не нравилось, что мне хочется быть в другом месте и одеваться как кто-то другой.
В Блэкфуте он придумывал для меня очень странные задания. Ему казалось, что так я вспомню, кем являюсь на самом деле. Однажды, когда мы находились на высоте тридцати футов на балках недостроенной крыши безо всякой страховки – у нас ее никогда не было, – отец вспомнил, что оставил малярный шнур с другой стороны постройки.
– Принеси мне малярный шнур, Тара, – велел он.
Я представила, что мне придется перепрыгивать с балки на балку – пятнадцать балок подряд, а потом проделать тот же путь обратно. Шон обычно реагировал на такие просьбы однозначно: «Она этого делать не будет».
– Шон, ты меня не перенесешь на погрузчике?
– Ты и сама можешь это сделать, – ответил Шон. – Если только не считаешь, что выше этого из-за своей понтовой школы и понтового приятеля.
Я с трудом зашагала по пристенной балке фермы. С одной стороны, это было опаснее: если бы я потеряла равновесие, то справа не оказалось бы ничего, одна пустота. Но пристенная балка была толще, и я могла пройти по ней как по канату.
В нашем с Чарльзом мире были автозаправки и кинотеатры, машины на трассе, в которых сидели веселые люди. Но в этом мире не было Оленьего пика.
Неприязнь к моей новой жизни сблизила отца и Шона. Оба считали, что образование делает меня спесивой и мне нужно почаще указывать на мое место. Напоминать о том, какой я была всегда.
Шон был остер на язык. Он постоянно придумывал мне какие-то прозвища, периодически их меняя. Несколько недель он звал меня девкой. «Девка, подай мне точильный камень!» – кричал он. «Поднимай балку, девка!» – выкрикнув это, он пристально смотрел мне в лицо, ожидая реакции. Но никогда не дожидался. Потом «девку» сменил «Уилбер». Ему казалось, что я слишком много ем, и он порой называл меня свиньей и присвистывал, когда я наклонялась, чтобы закрутить гайку или проверить измерения.
Когда мы после работы возвращались домой, Шон продолжал слоняться на улице. Думаю, он хотел
