Но в ране что-то зашевелилось, налилось ртутной болью. Словно предупреждая о чужой воле, берущей верх. Леся встрепенулась и выпрямилась.
Аксинья посмотрела на нее с нескрываемым интересом.
— Отпустить, значит, ну что же… Иди. — Она пожала плечами, словно никогда и не запирала Лесю в доме. — Кругом лес, потом опять лес. И снова лес.
— Но где-то же он заканчивается, так? Должна же быть дорога… — Леся подвинулась к краю скамьи и осторожно спустила ногу на пол.
Боль заворочалась внутри, будто пес зарычал сквозь чуткий сон.
— Не советую тебе, девка, идти туда, где кончается этот лес, — только и успела бросить Аксинья, прежде чем в коридоре послышались шаги.
Дверь распахнулась, и в комнату шагнула старуха Глаша. Но когда на ее сморщенное лицо упали солнечные лучи, Леся поняла, что она не так уж и стара, как казалось на первый взгляд. Застывшая на пороге женщина была оболочкой другой, когда-то сильной и красивой, здоровой и крепкой. Из Глаши будто выжали всю силу жизни и оставили дряблой и блеклой доживать годы, полные тяжелого труда. В длинном платье из грубой ткани, с застиранным передником, она слеповато щурилась, поглядывая на сестру. В руке она сжимала окровавленную тряпку.
— Вот, курей порубила, раскудахтались больно, — без приветствия сказала Глаша и тяжело присела на край скамьи. — Умаялась… — Помолчала, словно вспоминая, зачем вообще пришла. — Чего звала-то?
И только потом заметила прижавшуюся к стене Лесю.
— Это что ж? Хворая наша? — Выбившиеся из пучка тонкие, почти прозрачные волосы закачались.
Аксинья молча кивнула.
— Ну-ка, девка, дай погляжу! — Глаша проворно встала, засунула тряпку в передник и подошла к Лесе. — Как голова-то твоя? Поджила? Я уж и углем ее сыпала, и крапивой обмывала… а ты все горишь да в бреду мечешься… Думала, помрешь… Куда мы б тебя потом? У нас так не бывало еще, чтоб в доме! Чужак…
— Помолчала бы, — предостерегающе оборвала ее Аксинья. — Вот лучше, полюбуйся… Может, лучше б и померла, меньше хлопот нам…
Они говорили о Лесе так, словно ее здесь не было. Словно бы она — еще одна курица, бродящая по двору, квохча и кудахтая. Неразумная птица, которой, если будет на то желание, легко отрубить голову. Олеся попыталась было встрять в разговор, но руки Глаши уже опустились на ее бедра, прижали к лавке.
— Это что ж такое-то? — плаксивым голосом запричитала старуха, склонившись над раной. — Это откуда тут? Это как?
Аксинья оттолкнула сестру в сторону, ее холодные пальцы сжали края раны. Леся мысленно охнула от боли, закусила губу, но не произнесла ни звука. Злить и без того взбешенную Матушку было определенно плохой затеей.
— Нету… — Глаша шумно выдохнула и утерла лоб рукой, чуть заметный красный развод куриной крови потянулся по сморщенной коже. — Гнили-то нету, может, обойдется?
— Обойдется? — Аксинья дернула плечом. — Вон, целый таз натекло. Это болотник нам приветы шлет, а девка неразумная их притащила… в дом притащила!
Глаша зыркнула на Лесю, словно бы та и правда была виновна в чем-то большом и гадком.
— И что теперь?
— В лес бы ее, поганку, свести… — начала Аксинья. — Она и сама туда просится, так?
Леся кивнула, в голове разливалась кисельная муть, этот разговор, эти сумасшедшие старухи… Все кругом сводило с ума. Одна только мысль, что не она теряет рассудок, а отшельницы эти свихнулись окончательно и бесповоротно, еще удерживала Лесю на грани сознания.
Просто соглашаться с ними, вот к чему вели все дорожки Лесиных суматошных метаний в поисках выхода. Кивай, делай вид, что веришь странным их словам. Повторяй за ними весь этот бред. Поступай так, как они говорят. А потом беги. По первой же тропинке. Как бы ни пугала тебя сумасшедшая Аксинья, нет в мире леса, который бы не закончился городом. А если Лесю, пусть измученную, но живую, нашел кто-то в чаще, значит, она добралась туда сама, на своих ногах. И выбраться тоже сумеет.
А память, разбитая на осколки воспоминаний, восстановится. Это временная амнезия, так бывает, если сильно удариться. И все происходящее тут — странное, необъяснимое, лесное — тоже последствия раны. Правда, теперь у Леси их было две: одна — поджившая, почти не беспокоящая, и вторая — воспаленная, гнилая. Но и от этого ее спасут, стоит только выбраться к людям. К нормальным людям.
Потому вопрос, заданный Аксиньей, показался Лесе лазейкой.
— Я унесу гниль от вас, вам же этого хочется? Я пойду… Пожалуйста, только отпустите.
Глаша топталась перед ними, смахивая со стола тряпкой пыль, по напряженной спине читалось, что старуха обдумывает что-то, пока руки заняты привычной работой.
— Да, надо бы лесу ее отдать. — Она словно и не слышала Лесиных слов. — Но ведь туда хворых Батюшка водит… Как теперь-то? Нету у нас…
— Есть! — Аксинья поднялась, грозно свела брови. — Все у нас есть. Это ума у тебя нету.
— Это что ж, Демьян ее поведет? — не оборачиваясь, спросила Глаша. — Не осилит…
— Молчи! — В одно движение Аксинья оказалась рядом с сестрой, схватила ее за плечо и с силой оттолкнула к окну. — Лучше вон, погляди, курица старая, непогода идет. Пока ты тут квохчешь!
— Да и что? — кажется, совсем не обидевшись на такое обращение, протянула Глаша и сама себя оборвала: — Демочка же там…
Аксинья молчала, напряженная, грозная, будто это она — буря. По лицу, обтянутому сухой кожей, невозможно было прочесть, какие тревоги бушуют внутри, но Леся своим новым чутьем ощущала ее страх, медленно, но верно переходящий в ужас.
— А успеет воротиться-то? — спросила Глаша, пожевала губами и ответила за сестру: — Не успеет.
— Надо тучи гнать, прочь, прочь, пусть озеро питают, а под Демьяновыми ногами не след болоту хлюпать. — Аксинья повернулась к полкам,
