20.10.13, Мюнхен
Полулежу на диване, замкнув на затылке руки. Катя на винтовом стуле у компьютера, палец на мыши. Покусывая губы, двигает на экране текст.
– Завтра последний теплый день. А потом, между прочим, зима… – Вздохнув, сворачивает экран. – Зима, Глеб.
В окне соседнего коттеджа отражается красный вечерний луч. По-футбольному, в одно касание, перелетает в гостиную Яновских. Дрожит на потолке. Говорю:
– Напиши Майеру, что я отменяю берлинский концерт. – После паузы: – Что отменяю концерты вообще.
Катя на стуле делает пол-оборота. Молча смотрит на меня.
– Ну что ты глаза вытаращила! – Бросаю взгляд на Катю и меняю тон. – Напиши…
Катя открывает на компьютере почтовую программу.
– Ты будешь указывать причину?
– Обойдемся без причины… – Подхожу к окну. – Причина в том, что я больше не могу играть! Не могу, понимаешь?
– Знаешь, даже с болезнями бывает по-разному. Известны случаи, когда все проходило само собой.
Смеюсь громко и неестественно.
– Я репетировал вчера четыре часа – сплошная лажа. Ты слышала это бульканье? Слышала ведь: когда ты подходишь к двери, громко скрипит пол. А знаешь, почему скрипит? – Направляюсь к книжному шкафу и, отодвинув том Гете, двумя пальцами достаю фляжку. – Потому что от алкоголя толстеют. Я знаю все твои заначки.
– Я старая толстая пьяница. Если тебе от этого легче…
Она произносит это почти шепотом. Пристально всматривается в экран. Кладу Кате руки на плечи и прижимаюсь лбом к ее макушке.
– Прости меня. Ты не старая и не толстая. Но – пьяница.
Катя накрывает мои ладони своими. Смотрит на меня снизу вверх.
– Две недели я, Глебушка, к спиртному, считай, не прикасалась. Не заметил?
– Нет, потому что вчера от тебя несло.
Компьютер сигнализирует о получении почты. Катя касается мыши, и погасший экран загорается.
– Вчера я выпила, когда услышала твою игру… Письмо от Анны Авдеевой.
Я возвращаюсь на диван.
– К черту Анну Авдееву. Пиши Майеру.
– Она указывает свою девичью фамилию.
– К черту девичью фамилию.
– Смешная фамилия: Лебедь.
Провожу руками по лицу. Кожа вытягивается, как резиновая маска.
– И что же, интересно, пишет Анна Лебедь?
– «Дорогой Глеб, несмотря на прошедшие годы, надеюсь, ты меня вспомнишь. Уверена, что вспомнишь, хотя воспоминания твои будут, вероятно, не самыми приятными…»
– Не самыми. А стиль – просто тургеневский, вот дура.
– Сейчас… Было три замужества, но всё не удавалось родить ребенка… – Катя бросает на Глеба короткий взгляд. – Так. Выйдя замуж в третий раз, переехала в Ленинград. Родила девочку, зовут Вера… Вскоре после рождения Веры муж умер…
– Да зачем мне вся эта муть? В корзину!
– Подожди… У Веры начались проблемы с печенью, и недавно был поставлен диагноз: рак. – Какое-то время Катя продолжает читать письмо про себя. – Девочке тринадцать лет. Анна пишет, что она учится в музыкальной школе. Фортепиано. Удивительно способная…
Внимательно смотрю на Катю.
– Анна – моя первая женщина.
Катя продолжает скользить глазами по строкам.
– «После нашего расставания обращаться к тебе, наверное, неприлично, но я уже не думаю о приличиях. Хватаюсь за любую возможность…» Она просит о помощи, Глеб.
Удивительно способная. А для каких родителей их ребенок не способный? Пожалуй, только для моего отца.
– Что мы можем для нее сделать?
– Пока – ничего, но может понадобиться пересадка печени.
Я смотрю, как садовник закатывает тележку в сарай. Выйдя наружу, медленно стаскивает перчатки.
– Мы ей поможем, Глеб?
– Ты этого хочешь?
– Да.
– Тогда напиши ей, что поможем. Только от своего имени.
1983–1984
Новый, 1984 год Глеб встречал в Ленинграде. Впервые в жизни это происходило не дома. Утром 31 декабря Глеб сдал последний зачет и прямо из университета отправился в аэропорт, надеясь улететь в Киев. Увы, билетов не было. По дороге в общежитие попытался купить шампанского, но и здесь ему не повезло. Глеб проникся уверенностью, что и то, и другое (так уж устроена жизнь) отправилось в одни и те же руки. Очень даже хорошо представлял себе, как эти счастливцы, подлетая к Киеву, чокаются шампанским. Общежитие было полупустым. Соседи Глеба (теперь это были студенты из Новгорода) уехали, соответственно, в Новгород. До своей малой родины они добирались на электричке за три часа, и воздушное сообщение им совершенно не требовалось. Глеб не был даже уверен, что между Ленинградом и Новгородом оно существовало. Растянувшись поверх покрывала, вспомнил, как еще неделю назад новгородец Валя говорил новгородцу Косте, что по случаю достал две бутылки шампанского. На Костино предложение немедленно их выпить Валя строго сказал, что повезет шампанское домой. Костя помолчал и с холодным достоинством посоветовал ему хранить бутылки в холодильнике. Уже в полусне Глеб успел удивиться тому, насколько всё же предусмотрительны новгородцы. Проснувшись, долго не мог понять, который час: не заведенные вчера часы остановились. Пол-одиннадцатого, подсказали из коридора, уже, блин, опаздываем. Хлопнула дверь, и послышались шаги, сопровождаемые бутылочным звяканьем. Глеб с грустью подумал, что он, увы, не опаздывает. Сев на кровать, покачался, и жалобно отозвались пружины. Свет в комнате был выключен (когда Глеб засыпал, был день), но потолок отражал уличные фонари. Лунное их мерцание было еще печальнее скрипа пружин. Оно освещало календарь с видами Киева, висевший над Глебовой кроватью. Киевские виды не радовали. Напоминали о недосягаемости города, в котором, сложись всё иначе, он мог бы сейчас быть. Жалкий эрзац действительности, нарисованный очаг в каморке папы Карло. Глеб решительно встал и включил свет. За дверью раздались негромкие шаги. Это не были шаги того, кто куда-то спешит: их ритм вообще не свидетельствовал о наличии цели. Они заинтересовали Глеба и даже рассмешили его. Прислонясь спиной к двери, он попытался представить себе человека, неуверенно – может быть, даже крадучись – идущего по коридору. Неизвестный останавливается у дверей – очевидно, всматривается в них. Глеб почувствовал беспокойство. Что можно рассматривать в дверях? Замки! Воспользовавшись пустотой общежития, здесь расхаживает вор… Глеб резко открыл дверь и увидел в коридоре девушку. Неожиданное появление Глеба ее испугало. Он узнал ее: это была Катарина, немка из Восточного Берлина. Училась на русской филологии, курсами двумя младше. Они не были знакомы, и вряд ли Катарина имела о нем представление, но Глеб ее знал, потому что высокую худую немку знали все: иностранцы в университете были редкостью. Впрочем, дело было не только в том, что
