Брисбен

это, как ни странно, не река, а естественный канал между Ладогой и Балтикой, и оттого у нее нет весенних речных разливов. Невские наводнения происходят оттого, что сильнейшие ветры с Балтики загоняют ее обратно в русло. Крючков хотел было рассказать также историю наводнений, но был мягко остановлен. Глеб выразил восхищение эрудицией ученика. Признался, что не догадывался, какой Крючков глубокий и разносторонний человек. Отпросившись на минуту в туалет, Крючков по возвращении сообщил собеседникам, что название унитаза связано с фирмой Unitas, производившей этот незамысловатый, но важный предмет. Общение закончилось за полночь, так что Крючкова отправили домой на такси. С тех пор парня как подменили. Когда на уроках русской литературы он первым поднимал руку, никто уже не смеялся. Все знали, что ответ Крючкова будет самым полным, хотя, может быть, и чуточку длинным. После памятного вечера на Индустриальном проспекте педагогическая жизнь Глеба вернулась в мирное русло. Бунты больше не повторялись, отношения с коллегами крепли день ото дня, и даже программу курса русской литературы, нелюбимую Глебом, удалось слегка подправить. Не особенно об этом объявляя, он сокращал изучение душноватых советских классиков и в сэкономленное время читал своим ученикам Лескова, реже – Платонова и Булгакова. Ученикам нравилось. В один из выходных он повез крючковский класс в Комарово на могилу Ахматовой, и, передавая друг другу потрепанный томик, ученики по очереди читали ее стихи. Поездку можно было бы назвать звездным часом Глеба-педагога, если бы не одно странное обстоятельство. В этот самый час Глеб неожиданно почувствовал усталость. Даже нечто большее: равнодушие и разочарование. Ему стало казаться, что путь, по которому он пошел, себя исчерпал. Так впервые в своей жизни Глеб осознал, что успех одновременно может быть концом. В один из осенних вечеров – как обычно, за ужином – Глеб и Катя смотрели телевизор. Увидев, как штурмуют берлинскую стену, Глеб сказал: вот куда сейчас надо ехать, там жизнь. Махнем? Махнем, отозвалась эхом Катя. Ужин как ни в чем не бывало продолжился, и они говорили о других вещах. Но Глебовы слова – независимо от того, серьезно ли они были сказаны, – Катю поразили: сама возможность отъезда куда-то не приходила ей в голову. Оказывается, такая возможность существовала. И еще: Катя не предполагала, что на Глеба способна произвести впечатление революция. Он всегда казался ей человеком внутренним, к сфере общественного равнодушным. В конце концов высказывание Глеба она объяснила усталостью от школы. Катя и сама начала от нее немного уставать.

01.02.14, Петербург

Среди ночи просыпаюсь от звука шагов. Набрасываю халат и выхожу в коридор. Свет пробивается из комнаты, в которой стоит синтезатор. Надев наушники и отключив звук динамиков, Вера перебирает клавиши. Не слышит, что я вошел. Чтобы не испугать ее прикосновением, выключаю и снова включаю свет. Вера оборачивается, снимает наушники. Целую ее в лоб.

– Что ты играешь?

– Репетирую Адажио.

– Ночью?

Сажусь в кресло-качалку.

– Ты говорил, что видел Джадзотто. Как он тебе?

– Обычный господин, похож на директора школы. Работал где-то на радио. Преподавал. В конце пятидесятых объявил, что нашел фрагмент неизвестного сочинения Альбинони – шесть, что ли, тактов – и восстановил его.

– По шести тактам?

– Так он говорил. Хочешь морса?

Вера кивает, и я приношу из кухни два стакана с морсом.

– Это так странно, – Верины губы блестят от влаги, – приписать свою музыку другому.

– Пожалуй. Обычно всё происходит наоборот.

– Но раз теперь правда известна, неправильно называть это музыкой Альбинони.

– Согласен. Наше выступление можно будет объявить так: Ремо Джадзотто, Адажио Альбинони. Хотя то, как мы будем объявлять, для них обоих уже не имеет значения. Да и для музыки тоже.

Пройдясь по комнате, Вера присаживается на подоконник.

– Я играла и думала, что такую музыку можно написать только перед смертью.

– После своего Адажио Джадзотто прожил еще лет тридцать. Но в каком-то смысле ты права. Я думаю, он действительно готовился к смерти. Привыкал к ней.

– Разве можно привыкнуть к смерти?

– На это дается достаточно времени. Целая жизнь.

– А если не дается? – Встав с подоконника, девочка подходит к журнальному столику. – Каталог итальянской недвижимости…

– Да, мы с Катей хотели, чтобы ты это посмотрела.

Вера садится в кресло, я устраиваюсь на подлокотнике.

– Поццуоли… Где это?

– Под Неаполем. Вот здесь, – показываю на фотографию порта, – высаживался апостол Павел по дороге в Рим.

– Здорово снято.

– Чувствуется даже эта жара, правда?

– Это из-за ящерицы на камне. И воздух над ним, смотри, мутный.

– А это вилла. Тебе нравится?

– Я думала, музей. На самом берегу – круто. Просыпаешься и видишь море. – Вера переворачивает страницу. – Эта девушка похожа на Катю… Катя говорила мне, что у нее была зависимость…

– Была. Благодаря тебе теперь все по-другому… А это в Калабрии, тоже на юге. Скалея. Городок в табакерке.

– И звучит по-сказочному: Скалея… Ты хочешь уехать туда?

– Почему – ты? Мы. Если у тебя, конечно, нет возражений.

– А мама? Позавчера мы с Катей ее навещали.

– Знаю. На днях ее переведут в частную клинику, а там посмотрим.

Где-то внизу проезжает первый троллейбус. Щелканье штанг на стыке проводов.

Хорошо, что Вере завтра не идти в школу: по рекомендации врачей ей дали освобождение до сентября. Музыку, напротив, посоветовали не бросать – просто заниматься ею без переутомления.

– Это правда?… – Вера смотрит в окно. – Ну, про тебя с ней, в юности?

– Правда.

– Мама рассказала мне это раза три. Она уверена, что ты ее до сих пор любишь.

1991

19 августа, утро. Глеба разбудил звонок отца. Не тратя времени на приветствие, Федор спросил: у вас теж Лебедине озеро? Это было похоже на пароль, но ответных слов Глеб не знал. Мог бы, конечно, задать встречный вопрос – не начал ли Федор, чего доброго, снова пить? – только на такие вопросы отцу он не имел права. К тому же по голосу было ясно, что Федор трезв. Он сообщил Глебу, что в стране переворот, а по телевизору безостановочно крутят Лебединое озеро. Нiколи[46] не любив цього балета. Надто[47] вiн цукерковий[48], а я не цiнувач[49] солодощiв[50]. Зная отца, Глеб приготовился к подробному разбору балета, но Федор был краток. Чим ця iсторiя cкiнчиться, одному Богу вiдомо. Скажу лише одне: будь обережний[51], синку, i пам’ятай, що в тебе є брат Олесь. Помагайте одне одному. Помолчав, добавил: от тобi i склонение существительного путь. Вiдтепер[52] це робитимуть[53] у множинi[54], бо єдиноï путi в Росiï i Украïни бiльш не буде. Положив трубку, Глеб включил телевизор и прослушал Танец маленьких лебедей. Выбор музыкального сопровождения для переворота ему понравился. Выглянул в окно – там все было как обычно. Даже очередь в пункт сдачи стеклотары не уменьшилась. В эти дни Глеб жил один: Катя