– Погуляю немного, – говорю, проходя мимо портье.
– Позволю себе дать совет: не ходите на Крещатик, там сейчас опасно.
– Конечно…
Дохожу по Владимирской до Прорезной и поворачиваю в сторону Крещатика. В душе спокойствие. Я – часть ночного города. Провел здесь свое детство, оно служит мне защитой. Иду, невидим для всех, в облаке воспоминаний. Касаюсь ладонью домов, потому что каждый мне знаком: в них я когда-то входил или просто шел мимо. Беседовал с кем-то, остановившись, – когда, с кем? Поставив ногу на каменную тумбу. Слова в памяти цепляются не за собеседника – за место. Являешься через десятки лет, а слова здесь, пожалуйста, висят по-прежнему – на домах, на деревьях – как новенькие. А тумбы нет. Не говоря уже о собеседнике.
Начинается мелкий дождь, и я захожу в ближайшую подворотню. Капли по-зимнему смешаны со снежинками. Вот, тоже из незабываемого: прятался от дождя в подворотнях. Под сводом – лампочка на проводе. Качалась, двигала тени. (Дождь постепенно стихает.) Теперь здесь энергосберегающий светильник, весь неподвижность. А лампочка детства моего ничего не сберегала, просто качалась, и всё.
Майдан освещен кострами. Они горят перед палатками, на бывшей проезжей части. Одна из палаток окружена плетнем, за ним – дед и баба. Валенки да тулупы, котелок на огне. Привязанный за ногу петух. Всё уже когда-то видел, и не один раз. Что это было – лето в деревне? Музей под открытым небом? Пожалуй, если бы не гора автопокрышек за палаткой.
Замедляю шаг. Здороваюсь.
– Чаю вип’єте? – спрашивает баба.
– Вип’ю, спасибi.
Дед (сигаретка в заскорузлых пальцах) пододвигает мне ящик. Баба кладет в кружку чайный пакет, набирает черпаком из котелка воды и подает мне.
– А це що? – показываю на странную конструкцию в отдалении.
– Та катапульта, – отвечает баба.
Удивляется, наверное, что не знаю самых простых вещей. Ощущаю прилив веселья, потому что понимаю: это сон. Или нет, декорация к какой-нибудь пьесе. Конец истории: Крещатик, плетень, катапульта. Но эти двое – настоящие, от них исходит тепло. Кружка с чаем греет ладонь. Спрашиваю:
– Як воно, тут жити? Нелегко?
Дед тушит сигарету о ящик.
– Та нелегко ж…
– Нема чого робити, ми так не звикли[57]. – Баба достает из-за спины метлу без черенка. – Я от мiтли в’яжу, та де ж тут мести? Що менi з ними робити?
– Лiтай! – Рот деда растягивается в улыбке, лицо – гармошка.
– Так чого ж ви тут сидитé?
Дед с бабой переглядываются. Из мрака выступает фигура в шинели.
– То хто тут такий цiкавий?[58] – Пришедший хмур. – Документи!
Достаю паспорт. У меня их два – немецкий и российский, но немецкий остался дома. Начинаю понимать, что это плохо. Рассматриваю ладную шинель комиссара. Обычно шинели бесформенные, а эта сидит как влитая. И сапоги такие же. Пижон.
Баба вступается:
– Миколо, не чiпай[59] його, вiн українською говорить.
– Украïнською, кажеш? Тим гiрше[60]. – Он показывает обложку моего паспорта. – Матушка Расея. Ви тут губи розвiсили, а це провокатор i шпигун[61]. Мне: – Встав. За мною.
Я встаю и кланяюсь старикам.
– До побачення[62], – говорят они.
Микола смотрит на них насмешливо:
– Побачення на тому свiтi. – Он достает из кармана пистолет и сует его мне в бок. – Крок[63] убiк[64] – стрiляю.
– Миколо…
Он поворачивается к старикам:
– А з вами ще розберемося. Контра…
Я иду вдоль палаток, чувствуя приставленный пистолет. Слышу, как полы шинели хлопают о сапоги. Нет, это не лето в деревне. И даже не август 91-го – кажется, всё гораздо серьезнее. Микола приводит меня в большую палатку с желто-голубым флагом. Начинается допрос. Сознание отказывается верить в происходящее и предлагает свои варианты. Сон. Кино во сне. Сон в кино.
Но происходящее – происходит, это его свойство, и я стою в центре палатки, и передо мной, развалясь, сидит Микола. Напоминает какую-то картину – чей-то, как и в моем случае, допрос. Злой и чернявый. За що полюбилá за що полюбилá чорнявого Iванка? И в самом деле, за что? Вроде не за что. Интересно, состоится ли концерт с Верой? Если да, нужно будет эту песню обязательно включить.
– На кого ти працюєш? Знаю, що на Москву – на кого конкретно? – Речь четкая, интонация безупречна.
Хочется, чтобы это был сон. Чтобы утро, начавшееся сегодня в Петербурге, продолжалось, а я все еще был в постели. Бывают такие затяжные сны, когда кажется, что проснулся, встал уже, поехал, допустим, в аэропорт, куда-то улетел… Меня охватывает апатия. Если пристрелит меня Микола, то избавит, в общем, от многих неприятностей. ТТ как средство от Паркинсона.
– Мовчиш? – Он поднимает пистолет.
Пожимаю плечами.
– Я тебе питаю[65], ти, сука московська, нащо ти нашу мову вивчив, нащо тих дурнiв розпитував?[66] Зрадниками[67] хотiв їх зробити?[68]
– Нет, конечно.
– На нервах граєш? Я знаю точно, що ти шпигун, але до суду не поведу, бо суд тебе не розстрiляє. А я розстрiляю.
Микола краснеет. А заодно как-то даже чернеет, хотя больше, кажется, некуда. Грозный ангел революции.
– Послушайте, мы ведь один народ…
– Справдi?[69] – Микола вдруг переходит на спокойный тон. – Адин народ? – он задумчиво продувает дуло. – Нi, не адин народ. Тут ти сильно помиляєшся[70]. Ви – вороги мого народу. А тепер слухай мене уважно[71]. – Он взводит курок. – Даю тобi хвилину[72] для вiдповiдi[73] на моє питання[74]. Через хвилину – стрiляю.
Театрально отвернул с часов рукав. Так же эффектно он меня, думаю, и застрелит. Жалею об отсутствии Клещука – он бы наконец увидел, как падают по-настоящему. В буквальном смысле последняя попытка преподавателя.
Признаться? В чем? В чем угодно? И дать основание для выстрела? Если сейчас он хоть немного сомневается… Но Микола не похож на того, кто сомневается. Он уверен в своей правоте.
Шаги и шелест брезента. Микола смотрит на вошедшего.
– Дивлюся[75], напружена[76] тут у вас атмосфера… – вошедший показывает на пистолет в руке Миколы.
Оборачивается ко мне. Похож на Егора, которого я после окончания школы не видел. Егор? Смотрит на меня. Подмигивает. Егор… Вот он, оказывается, где.
– Шпигуна пiймав.
Голос у Миколы недовольный. Оторвали от дела.
– Та який же це шпигун! – хохочет Егор. – Це гiтарист-вiртуоз Глiб Яновський, мiй однофамiлець.
– Бачив я, який вiн вiртуоз… Закликає[77] до зради[78].
– Не было такого, – возражаю.
– Мовчати!!! – неожиданно орет Микола. Встает. – Пане Єгоре, ви знаєте, як я вас поважаю…[79]
– То добре, що поважаєш. Тож опусти цю штуку.
– Так от, я прошу вас: не втручайтеся[80].
Пан Егор по-прежнему весел. Достает сигарету, подносит к ней зажигалку. Всё внезапно: движение ноги, пистолет ударяется о натянутый верх палатки и
