Брисбен

в которую погрузился Глеб, в некотором смысле представляла интерес. В Ивасик-квартете играли люди примечательные. Скрипача Терещенко – крошечного веснушчатого паренька – он помнил еще по музыкальной школе. О нем часто упоминали как о вундеркинде и восходящей звезде. Все знали, что Терещенко способен выслушать небольшую пьесу, а затем повторить ее без единой ошибки. Он гордился тем, что, в отличие от других, ему не нужно было сидеть над нотами по четыре часа в день. Говорили, однако, что этот дар сыграл с ним злую шутку, потому что глубокое понимание вещи появляется после стократного повторения, оно попросту входит через поры. Стократное повторение не было случаем Терещенко. Музыкальная карьера у него не заладилась, и звездой он не стал. В каком-то смысле Терещенко так и остался вундеркиндом. Почему-то он не развивался не только в музыкальном, но и в физическом отношении: выше полутора метров он так и не вырос. Но способность запоминать вещи с первого раза осталась. Скрипач демонстрировал ее в различных телепрограммах – от музыкальных до гастрономических, украинских и российских. Всё, однако, имеет свои пределы. Человеку даже очень маленького роста трудно играть ребенка бесконечно, да и фокусы с запоминанием постепенно надоели. Приглашения стали поступать всё реже. В этом отношении Ивасик-квартет подоспел как нельзя кстати. Четвертый участник квартета, его ритм и мощь, был контрабасист со звучной фамилией Таргоний. Фамилия казалась Глебу римской, да и сам Таргоний – смуглый, с медным отливом – напоминал древнего римлянина. Вскоре, правда, стало ясно, что благородный цвет лица имел алкогольное происхождение. Контрабасист был пьян всегда. Его вялотекущий алкоголизм не приводил к скандалам или дракам. Он проявлялся в потухшем взгляде, виновато опущенной голове и немногословии, переходящем в немоту. При этом свое пум-пум-пум Таргоний выдавал с точностью метронома. Не пропустил ни одной репетиции и даже ни разу не опоздал. После двухнедельной подготовки выступления последовали одно за другим. Бергамот увлекся вокалом не на шутку и почти каждый вечер появлялся на эстраде в смокинге и бабочке. Первое время это была эстрада принадлежащего ему ресторана. В начале выходил конферансье Клещук и объявлял присутствующим об их невероятном везении. Состояло оно в возможности услышать выдающегося исполнителя, который, несмотря на свою занятость, нашел время порадовать посетителей своего ресторана. В качестве небольшого приложения к основному подарку в честь выступления восходящей звезды объявлялась двадцатипроцентная скидка на заказы. Не будучи уверен в интересе к творчеству Бергамота, скидку придумал Клещук. Лирический тенор, в котором временами просыпался торговец овощами, попытался было снизить скидку до десяти процентов, но, когда Клещук напомнил ему, что искусство требует жертв, прекратил сопротивление. Эта мера действительно повысила посещаемость ресторана в дни выступлений: за скидку многие готовы были внимать Бергамоту. Вскоре он и сам поверил в то, что все только и ждут его выступлений, а в его отсутствие ресторан выглядит сиротским приютом. Не могу же я, говорил он капризным тоном, быть заложником своего искусства и выступать там ежедневно. Между тем быть заложником искусства ему нравилось. Очень.

25-26.02.14, Киев – Лозовое

Просыпаюсь поздно и звоню Олесю.

– Ти де? – спрашивает Олесь.

– В гостинице.

– Все гаразд?[84]

Тру лоб. Хороший вопрос. Олесь говорит, что завтра в восемь утра нужно приехать за телом отца в морг. Хоронить его Галина решила не в Киеве, а в селе Лозовом, родом из которого была его мать. Последние годы Федор проводил там лето.

– Батьку в Лозовiм подобалося[85], – поясняет Олесь. – Мати каже, що на сiльському цвинтарi[86] йому буде спокiйнiше.

Звонит Катя. Говорит, что Вера показала ей замечательную песенку про уток. Они уже послали ее Майеру, тот в восторге: именно то, что нужно для концерта. Мы с Верой будем петь ее вдвоем. Катя просит меня не покидать гостиницы – я обещаю. И не покидаю.

Жизнь, которая вроде бы пошла под откос, мне дорога, оказывается, и такой. Думаю о том, как внезапно и глупо все способно окончиться. Этот артист запросто мог пустить мне пулю в лоб. Вжиться в роль по системе Станиславского.

На следующее утро приезжаю к моргу без четверти восемь. Олесь и Галина уже там. Мы молча обнимаемся. В восемь часов из морга выкатывают тележку с гробом. Как скульптор, сдергивающий полотно с изваяния, сотрудник морга откидывает с отцовского лица тюль. Отец спокоен и ничуть не похож на мертвого. Мне даже кажется, что на щеках его играет румянец. Олесь ловит мой взгляд и шепчет:

– Тональний крем.

– Я хотiла, щоб i в трунi[87] вiн був красивий, – Галина гладит лицо Федора.

– Принимайте работу, – предлагает автор.

Дав ему несколько купюр, показываю большой палец. Гроб закрывают крышкой и грузят в Газель. Туда же садится Галина. Меня Олесь приглашает в свою машину. До Лозового 150 километров. Первым трогается с места автомобиль Олеся: он показывает дорогу Газели. На выезде из Киева горизонт затягивает тучами.

– Хоч би не було дощу. Краще вже снiг…

Я вопросительно смотрю на брата.

– Боюся, що в батька розмиє грим, – поясняет он.

Мне кажется, что в сравнении со мной Олесь меньше похож на отца. Его черты лишены той резкости, которую я унаследовал от Федора. И характер, кажется, тоже мягче. В сущности, я о брате не знаю ничего. Почти ничего: отец как-то говорил, что он работает инженером. Незаметно для Олеся я за ним наблюдаю. А он смотрит на дорогу. Молчалив. Прикусил нижнюю губу.

– Як там у вас в Росiï?

– Там?

– Ну, не тут же… Звiдтiля[88] вся ця хвороба.

– Ты слишком торопишься с выводами.

– Тiльки не кажи, що все це Америка придумала.

– Иногда не нужно ничего придумывать. Достаточно поднести спичку, и все пойдет само.

Олесь поворачивается ко мне.

– Скажи, братику: ти Україну хоч трохи[89] жалiєш? Ти ж народився тут, вирiс. В тебе серце не болить?

– Болит. Россия и Украина для меня – одна земля.

– Для нас – не одна.

– Пореже говори мы. Я значит гораздо больше.

Не отрываясь от дороги, он качает головой.

– Це, братику, вибач[90], твоя фантазiя. Коли[91] воюють тисячi, я не значить нi-чо-го.

– Стяжи мир, и тысячи вокруг тебя спасутся.

– Це ти… сам таке вигадав?[92]

– Это Серафим Саровский. В нашем случае: мир между людьми начинается с мира в человеке.

– Серафим – росiянин, – смеется Олесь. – Не знаю, чи можна йому вiрити.

Кручу пальцем у виска. Брат обнимает меня одной рукой.

– Батько сказав тебе слухатись…

Остаток пути проходит в молчании. Перед самым Лозовым начинается дождь со снегом, и Олесь включает дворники. С первым же их взмахом дождь прекращается. Олесь тоже кое-что может.

Проехав по селу, машина останавливается у церкви. Через минуту приезжает Газель. К машинам подходят люди. Затем уходят. Образцовое