нажал на ручку, образовалась незаметная щель. Катя сбивчиво говорила, что, если она с мужем сейчас уйдет, то родители больше ее не увидят. Судя по всему, такое развитие событий их не испугало. Конец разговора был очевидным образом близок, и Глеб отошел от двери. Войдя, Катя неожиданно спокойно сказала, что надо собираться. Глеб даже не спросил – куда, главное – собираться. Он тут же снял со шкафа чемодан. Взяв Желтые страницы, Катя принялась обзванивать гостиницы. Нашла одну из самых недорогих и забронировала номер. Потом набрала дядю Курта: мы смываемся. Едем сейчас в гостиницу… Решение смыться дядя Курт приветствовал, но был категорически против гостиницы. Распорядился отменить бронь и ехать к нему в мастерскую. Это, возможно, не пять звезд, сказал он, зато есть своя экзотика. Когда Катя с Глебом уже стояли в дверях, появились Катины родители. Ты хорошо подумала, спросил ее отец. Я только и делала что думала – все три недели. Катя сказала: Schluß
[103]. И это был действительно Schluß. Больше она к родителям не приезжала. Видела их несколько раз на семейных торжествах – у того же дяди Курта, – но не приезжала. Как и ее сестра Барбара, которая домой тоже не вернулась. Окончив учебу в Манчестере, Барбара нашла место в одной из мюнхенских клиник: Мюнхен она выбрала, чтобы быть ближе к Кате. А Катя с Глебом оказались там благодаря дяде Курту. После посещения родственников в день их приезда он сразу же обратился за помощью к своей подруге и поклоннице, мюнхенской галеристке Анне Кессель. Внимательно выслушав дядю Курта, она согласилась, что положение юной пары можно определить как kritisch
[104], и обещала поспрашивать своих друзей о возможности помочь. Поискам всё благоприятствовало. В галерее Анны собирались люди из самых разных сфер, в том числе способные дать на вопрос практический ответ, а уж ставить вопросы она умела. Анна довольно быстро справилась с поставленным перед ней заданием. Она сообщила дяде Курту, что должность бундесканцлера оказалась занята, но нашлись две вакансии, которые на первых порах молодых людей могли бы выручить. Кате предлагалось место переводчицы с русского на немецкий, преимущественно в выставочной сфере. Глеба готовы были взять на должность тьютора в богословский коллегиум святого Фомы. Все эти новости дядя Курт объявил в присутствии большого числа знаменитостей, висевших в его мастерской. Знаменитости (некоторые не имели еще глаз и ртов) отреагировали сдержанно, зато благодарность Кати и Глеба не знала границ. Найденная Анной должность тьютора, сама по себе не очень денежная, имела важное преимущество: она решала жилищную проблему. За символическую плату Глебу и Кате предоставлялась небольшая двухкомнатная квартирка в самом коллегиуме. Прожив еще несколько дней в мастерской дяди Курта, они выехали в столицу Баварии. Глеб на скоростном поезде ехал впервые. Он любовался смазанными линиями домов, деревьев, станций, их смешанными красками. Не было лишь одного – звуков: поезд шел в абсолютной, почти студийной тишине, какой Глеб ее запомнил, записывая фонограммы для Бергамота. На мюнхенском вокзале они взяли такси. Издавая негромкие жалобные звуки (к собственным вещам Яновских прибавились подарки дяди Курта), машина влилась в движение улицы. Через полчаса она въехала в ворота коллегиума – с похожими вроде бы песнями, но уже в мажоре. Новая жизнь встречала их радостным скрипом автомобиля. За время пути восстановился блеск его потускневшей краски, а шофер немного помолодел.
05.05.14, Берлин
Больничная палата-люкс. Здесь уже третий день находится Вера, она проходит всестороннее обследование. Появляется врач и с извинениями просит меня на некоторое время выйти.
– И вообще пойди куда-нибудь погулять, – говорит Вера. – Зачем нам здесь втроем тусоваться?
Врач в целом понимает сказанное по мимике. Он говорит Вере по-английски:
– На месте вашего папы я бы съездил в Тиргартен, там сейчас хорошо. А мама будет нам помогать с немецким.
На Верином лице появляется улыбка:
– Слышишь… папа? Мигом в Тиргартен, папа.
Слово ей нравится. Становлюсь по стойке смирно и отдаю честь. Катя поправляет мне воротник:
– Папа у нас покладистый… Подходящий такой папа.
– А мама как? – спрашивает врач. – Не подводит?
Катя, после паузы:
– Очень у нас сложно по части мам.
Врач надевает стетоскоп. Невозмутим.
– Открываем рот, так… С родителями вообще одни неприятности. Скажите а-а-а… Уж такие эти родители создания. Еще раз скажите: а-а-а… Отлично, Нетребко отдыхает. А теперь раздеваемся до пояса…
Я покидаю палату. Такси быстро довозит до Тиргартена. Там зелено и солнечно. Почему во всем мире зелено и солнечно, и только в Петербурге – нет? Там листва начинает только пробиваться, а здесь она во всей красе. Молчу уже о солнце. Сойдя с аллеи, сажусь на скамейку у озера. Редкие прохожие на аллее да утки на воде. Жизнь парковая и жизнь озерная. Не больничная.
Спросив разрешения, на противоположный край скамейки садится старик. Шляпа, тросточка: уходящий Берлин. Утки смешно ныряют за кормом – на поверхности только хвост да лапки. Поплывут в безветрии те, кто добрались (чувствую на себе взгляд старика), для симметрии головами вниз. Что будет с Верой? Я чужой среди этой красоты, а Вера – еще более чужая.
– Паркинсон?
Оборачиваюсь к старику и не скрываю удивления. Тот приподнимает шляпу.
– У вас Паркинсон? – Старик показывает на мою дрожащую руку. – Простите, я не из любопытства спрашиваю – из любви.
Вот как. Чувствую прилив энергии – ровно столько, сколько нужно, чтобы нагрубить и уйти. Но старик светится доброжелательством. Рука его, лежащая на трости, дрожит – гораздо сильнее моей. Ну, пусть так. Достаточный ли это повод для расспросов, особенно в Германии? И всё же раздражение проходит.
– А вы коллега?
– Коллега! – Улыбаясь, еще раз приподнимает шляпу. – Коллега Мартин. А вы – коллега Глеб. Знаменитость. У вас очень грустный вид, вы думаете о своей болезни…
– Не угадали.
– Значит, вы думаете над тем, как теперь жить.
Гляжу в голубые глаза Мартина.
– И вы мне это объясните?
– Конечно! Потому что я все это уже проходил. Иначе мне не было бы смысла с вами заговаривать.
Мартин замолкает, глаза его закрыты. Вода покрывается рябью, и ветер гонит прошлогодние еще листья к островку в центре озера. Туда же направляются и утки.
– В чем ваша главная претензия к болезни? – Мартин спрашивает, не открывая глаз.
– В том, что она неизлечима.
– А что, старость излечима? А смерть? – Он смотрит на меня с прежней бодростью. – Они не менее реальны, чем наша болезнь, но острого страха перед ними у вас нет. Есть спокойное понимание того, что в один прекрасный день…
– Всё так. Только ни о старости, ни о болезни не говорят, что они неизлечимы. Слово совершенно безнадежное! Безнадежнее смерти.
– Значит, вы боитесь не явлений, а слов.
– Старость и смерть – это грустно, но естественно. А
