Но в книге рассказывается и о разных других иммигрантах. В Термоли местные полицейские поймали торговца-разносчика из Бангладеш, избили его и заперли в багажнике служебной машины. В Парме полицейские в штатском схватили Эмануэля Бонсу, молодого негра, направлявшегося в вечернюю школу, хорошенько его отметелили и лишь потом заметили, что он вовсе не торговал наркотиками, как они было подумали. В Варезе в автобусе четырнадцатилетний подросток требует от своей сверстницы в хиджабе уступить ему место – девочка отказывается, и тот с дружками лупит ее и бьет ногами. В автобусе в Бергамо пассажирка кричит, что у нее украли мобильник, – контролер тут же решает, что это дело рук цветного парня, автобус останавливают, парня раздевают догола, никакого мобильника не находят (очевидно, стащил его кто-то другой), зато обнаруживают при нем семьдесят евро – контролер их конфискует, и благодарная дама принимает эти деньги в качестве возмещения ущерба.
Мы лишь на одиннадцатой странице этого не-романа – последующие главы повествуют о том, каково пришлось тем несчастным из Ливии, кого итальянские военные перехватили в море и сдали на руки приспешникам Каддафи, и как Гада Лернера[376] обвинили в том, что он «носатый», и далее крещендо эффектных и щекочущих нервы зверств.
Любопытно, что итальянцы поднимают столько шума из-за четырех бриллиантов и двух-трех купленных дипломов (и, кстати, не является ли получение диплома в Албании показателем повышенной межэтнической терпимости?) и при этом годами допускают, чтобы случались вещи, о которых сухо повествует эта книга.
2012Пруст и боши
Плохие настали времена для тех, кто верит в Евросоюз: то Кэмерон[377] призывает соотечественников определиться, хотят ли они еще там быть (и хотели ли вообще), то Берлускони нынче провозглашает себя поборником Евросоюза, а назавтра со всем жаром взывает либо к старой фашистской гвардии, либо к тем, кто считает, что лучше бы вернуться к лире, к Лиге с ее изоляционистским провинциализмом, – в общем, можно сказать, что отцы-основатели Европы вертятся в гробу.
И однако всем, вероятно, известно, что в ходе Второй мировой войны сорок один миллион европейцев (одних только европейцев, без учета американцев и азиатов) погибли, истребляя друг друга, и что с тех пор, если не считать трагического балканского эпизода, Европа шестьдесят восемь (повторяю: 68) лет живет в мире, так что если сказать нынешней молодежи, что французы сейчас могли бы окопаться против немцев на линии Мажино, итальянцы – попытаться сломить хребет Греции, что в Бельгию могут вторгнуться войска, а английские самолеты станут бомбить Милан, то эти молодые люди (которые, возможно, готовятся поехать на год в другую страну по программе Erasmus, а там, глядишь, и встретят родственную душу, говорящую на другом языке, и дети у них вырастут билингвами) решат, что мы сочиняем фантастический роман. Даже взрослые уже привыкли не задумываясь пересекать без паспорта границы, которые их отцы или деды переходили с оружием в руках.
Но верно ли то, что идея Европы больше не привлекает европейцев? Бернар-Анри Леви[378] выступил недавно с пламенным манифестом Europe ou chaos, где призывает вновь обрести европейскую идентичность, и начинается он со зловещей угрозы: «Европа не в кризисе – она умирает. Разумеется, не Европа как территория. А Европа как Идея. Европа как проект и мечта». Манифест подписали Антониу Лобу Антунеш, Василис Алексакис, Хуан Луис Себриан, Фернандо Саватер, Петер Шнайдер, Ганс Кристоф Бух, Юлия Кристева, Клаудио Магрис, Дьёрдь Конрад и Салман Рушди (хоть он и не европеец, но, когда гонения на него только начались, именно Европа его приютила)[379]. И поскольку я тоже его подписал, то дней десять назад я вместе с другими подписавшими оказался в парижском театре «Рон-Пуан Елисейских Полей» на дебатах, посвященных этой теме. Один из сразу же прозвучавших тезисов, который я целиком и полностью разделяю, гласил, что существует ощущение европейской идентичности (самосознание себя как европейца), и по такому случаю мне довелось процитировать несколько страниц из прустовского «Обретенного времени». Мы в Париже во времена Первой мировой, город живет в страхе перед ночными налетами цеппелинов, а молва утверждает, что ненавистные боши способны на любые зверства. Несмотря на это, страницы Пруста проникнуты германофилией, она сквозит в разговорах персонажей. Вот германофил де Шарлю, пускай его восхищение немцами обусловлено скорей сексуальными предпочтениями, нежели культурной идентичностью: «Но, восхищаясь французами, мы не должны принижать наших врагов, иначе мы умалились бы сами. Вы не знаете, что такое немецкий солдат, вы не видели, как они маршируют нога в ногу, гуськом!..» Вспомнив об идеале мужественности, эскиз которого был набросан им еще в Бальбеке… он продолжил: «Понимаете, бравый молодец, бошевский солдат – это существо сильное, здоровое, он думает только о величии своей страны, Deutschland über alles».
Но бог с ним, с де Шарлю, хотя в его тевтонофильских монологах встречаются порой и литературные реминисценции. Поговорим лучше о Сен-Лу – храбром солдате, который погибнет на поле боя. «Чтобы я лучше мог представить контраст света и сумрака, когда “рассвет был исполнен очарования”, он (Сен-Лу) … не боялся сослаться на страницу Ромена Роллана и даже Ницше – с вольностью фронтовика, который, в отличие от тыловиков, лишен страха перед немецким именем… Если Сен-Лу писал о мелодии Шумана, то он упоминал лишь ее немецкое название, и он без обиняков говорил, что на заре, когда он услышал на этой опушке птичий щебет, он испытал опьянение, “словно бы ему пела птица из этого возвышенного Siegfried ”, что он надеется послушать оперу после войны».
И далее: «Дело в том, что я узнал о смерти Робера де Сен-Лу, который погиб через два дня после возвращения на фронт, прикрывая отступление своих солдат. Я не знал еще человека, которому столь же мало была присуща ненависть к тому или иному народу… Последнее, что я услышал от него, за шесть дней до его смерти, были начальные слова одной Lied Шумана, – он напел их на лестнице по-немецки, и так громко, что, испугавшись соседей, я попросил его замолчать».
И Пруст поспешно добавляет, что даже в те дни французская культура в целом отнюдь не чуралась изучения немецкой, хотя и с соблюдением ряда предосторожностей. «Профессор написал замечательную книгу о Шиллере, ее заметили газеты. Первым делом об авторе сообщалось, словно то было цензорским разрешением, что он сражался на Марне и у Вердена, пять раз упоминался
