Каков наиболее убедительный пример метафоры, впервые что-то представляющей перед нашими глазами? Это грабители, которые стали называть себя «сборщиками чрезвычайных податей» или «поставщиками товара» (интересно, откуда взялся этот пример). Говоря о других метафорах, Аристотель утверждал, что даже при сравнении двух совершенно разных и несовместимых явлений обнаруживается хотя бы одна общая черта, после чего эти два явления предстают как части одного целого.
Пусть торговцы обычно и считались достойными людьми, которые перевозили на кораблях свои товары и продавали их на законных основаниях, а пиратами называли голодранцев и грабителей, нападавших на суда торговцев, метафора подразумевала, что у них есть общая черта: они доставляли груз от владельца к покупателю. Ведь очевидно, что, обобрав свою жертву, пираты сбывали награбленное, то есть они были сразу сборщиками податей, перевозчиками и поставщиками товара. Только вот их клиентов можно было бы обвинить в приобретении краденого. Таким образом, удивительное сходство негоциантов и разбойников вызывало все больше подозрений, и в итоге читатель говорил: «так и есть, а я всегда заблуждался».
С одной стороны, метафора вынуждала пересмотреть роль пиратов в экономике Средиземноморья, с другой – заставляла задуматься о сомнительной роли и методах торговцев. Использованное Аристотелем сравнение предвосхитило фразу Брехта о том, что настоящее преступление – это не налет на банк, а основание его. Само собой, великий Стагирит не мог знать, как зловеще будет звучать брехтовский каламбур в контексте того, что в последние годы происходит на международном финансовом рынке.
В общем, не будем притворяться, что Аристотель (кстати, воспитатель царя) был единомышленником Маркса, но вы можете себе представить, как меня позабавила вся эта пиратская история. Ох уж этот Аристотель!
2010Монтале и бузина
В чудесной книжке «Монтале и Лиса» Мария Луиза Спациани[564] рассказывает о своем многолетнем союзе с Эудженио Монтале, вспоминает разные случаи из жизни, и один из них не мешало бы ввести в школьную программу. Однажды Спациани и Монтале проходили мимо зарослей бузины, к которой поэтесса всегда питала слабость, потому что, «если приглядеться, соцветие с его расходящимися веером мелкими бутонами оборачивается звездным небом, и это похоже на самое настоящее волшебство». Вероятно, поэтому из всех стихотворений Монтале, которые она знала наизусть, ей был особо мил удивительным образом интонированный одиннадцатистопник: «Куст бузины ввысь устремляет шпили».
Увидев неподдельный восторг своей спутницы, Монтале заметил: «Какие красивые цветы» – и спросил, как они называются. Спациани «взвыла, как раненый зверь». Не может быть! Он создал столь дивный поэтический образ и при этом не узнал бузину в ее естественной среде обитания? Монтале развел руками: «Все-таки поэзия состоит из слов». Этот случай – лучшее объяснение разницы между поэзией и прозой.
Проза говорит о вещах, и если писатель упоминает бузину, то должен хорошо ее себе представлять и давать соответствующее действительности описание, иначе лучше вовсе обойтись без нее. В прозе действует закон rem tene, verba sequentur[565] – «говори по делу, слова найдутся». Начало «Обрученных» (кстати, написанное девятистопником), как и последующее напевное описание пейзажа, не было бы столь прекрасным, не наблюдай Мандзони подолгу за двумя непрерывными цепями гор, высоким мысом с правой стороны и обширным низменным побережьем с левой, мостом, соединяющим оба берега, а также горой Резегоне[566]. В поэзии все наоборот: сначала ты влюбляешься в слова, а потом приходит все остальное – verba tene, res sequentur, или «держись слов, а суть дела приложится».
Выходит, Монтале никогда не видел стебель вики, водоросли и морские звезды, меч-траву, живую изгородь из питтосфор, в серебре двойном росу, сорванную черепицу, белую бабочку, перепелиный хор, кадриль и ригодон, стезю на дне овражка?[567] Сложно сказать, но слово поистине самоценно в стихотворении, где ручей лишь потому задушенный до хрипа, что нужна рифма для выброшенной на берег рыбы[568], в противном случае он бы булькал, бормотал, клокотал, задыхался или бурлил. Однако звуковая партитура потребовала, чтобы ручей чудесным образом хрипел, и «это навсегда, – / как то, что длится полноценный кон / подобно ходу суток, и что память / растит в себе»[569].
2011Лгать и притворяться
Читатели наверняка обратили внимание, что в нескольких последних «картонках» я рассуждал о лжи. Это не случайно: я как раз готовился к фестивалю «Миланезиана»[570], в этом году посвященному «лжи и правде», и в прошлый понедельник выступил там с речью, затронув в том числе тему художественного вымысла. Роман – это ложь? Казалось бы, встречу дона Аббондио с двумя разбойниками в окрестностях Лекко можно смело назвать враньем, ведь Мандзони прекрасно знал, что это плод его собственной фантазии. Но Мандзони и не думал лгать: он притворялся, что случившееся – правда, и предлагал нам присоединиться к его выдумке. Так же мы, подыгрывая ребенку, соглашаемся, что он держит в руке не палку, а меч.
Обычно художественный вымысел подразумевает наличие неких указаний на условность повествования, к примеру, слово «роман» на обложке или зачин «Давным-давно…», но часто начало книги подает нам ложный сигнал о правдоподобности. Приведу пример: «Около трех лет тому назад мистер Гулливер, которому надоело стечение любопытных к нему в Редриф, купил небольшой клочок земли с удобным домом близ Ньюарка… <…> Перед отъездом из Редрифа мистер Гулливер дал мне на сохранение нижеследующую рукопись… Я три раза внимательно прочел ее… Все произведение, несомненно, дышит правдой, да и как могло быть иначе, если сам автор известен был такой правдивостью, что среди его соседей в Редрифе сложилась даже поговорка, когда случалось утверждать что-нибудь: это так же верно, как если бы это сказал мистер Гулливер»[571].
Посмотрим на титульный лист первого издания романа: там нет ни слова об авторе Джонатане Свифте, зато сообщается, что перед нами подлинная автобиография, написанная самим Гулливером. Читатели могут и не поддаться на уловку, зная благодаря «Правдивой истории» Лукиана и его последователям, что нарочитые уверения в правдивости сразу выдают подделку. Однако порой в романах до того плотно переплетены вымышленные факты и элементы действительности, что читатели оказываются сбиты с толку.
Иной раз они до того серьезно подходят к романам, что верят, будто там описаны реальные события, а персонажи высказывают подлинные мысли автора. И уж поверьте мне, автору романов, на слово: когда тираж переваливает за десять тысяч экземпляров, на смену ценителям художественной литературы приходят читатели, которые принимают на веру все происходящее в книге. Один в один театр марионеток, где зрители осыпают проклятьями злодея Ганелона.
Диоталлеви, герой моего романа «Маятник Фуко», издевается над своим другом Бельбо, который помешался на компьютерах, и на
