Глава 9. Этикетка от этикета
Береги платье снову, честь смолоду, а репутацию хотя бы до середины корпоратива…
Чувство беспомощности и страх перед неизбежным смешивались с мучительной болью. Третий глаз отчетливо видел, как меня щедро размазывают по утренним новостям длинные языки. «От чумы или холеры померла вчера Импэра!» Неплохое начало… Ай, как же больно! Трепещите ипохондрики! Я бы… Ой!.. Добавила что-то оптимистичное, типа: «Все, кто с ней вчера общался, утром с миром попрощался!»… Ай-я-яй! Мм! Зубы стучали, тело выворачивала судорога, а резь в желудке напомнила мне о том дне, когда я впервые расширила свой гастрономический кругозор экзотической кухней. Где-то по мою душу уже спешит костлявая, поглядывая на часы. Смерть ловит такси, за рулем которого сидит городской гонщик Формулы «Один раз – не тарантас», взявший на своем болиде-инвалиде кубок в заезде по городскому кольцу, обладатель почетных штрафов за превышение скорости и несоблюдение правил дорожного движения, мастер чудес на виражах и лауреат премии «Высадите здесь. Я лучше на автобусе…» Теперь у меня вопрос – повезет, не повезет?
Мои глаза заволокло туманом, я бредила призраком какой-то древней старухи в белом, которая держала в руках мой шарик. У старухи на шее висела цепь, украшенная старинным амулетом. Призрак таял, я кусала губы в кровь, медленно теряя связь с реальностью.
Меня несколько раз встряхнули, и что-то стали заталкивать в рот, причем так, словно у меня пожизненный абонемент в стоматологию, или зубная фея отваливает мне миллион за каждый выбитый зуб в качестве страховки. Я снова упала в темные глубины сознания, чтобы почувствовать, что больше не могу дышать. Все, это конец…
Во рту было что-то склизкое, мерзкое и… оно шевелилось… «Чужой!» – промелькнуло у меня в голове. «Ага! – зашевелилось что-то во рту. – Я скоро назову тебя мамой и протяну к тебе свои лапки!» Перспективы умереть при родах какого-то урода, заставили меня щедро поделиться своим сокровенным внутренним миром с жестоким внешним. Внезапно я смогла вздохнуть. Мне что? Зажимали нос?
– Я его уже три раза вылавливал из ведра и запихивал обр… – дальше я не слышала, дрожащими руками обнимая ведро, в котором копошился жирный слизняк.
– Как ты посмела мне изменить? – услышала я знакомый голос, чувствуя, как меня снова наклоняют над ведерком. – Хочешь сказать, что в наших убийственных отношениях не хватало романтики? И поэтому ты, неверная жертва, решила искать ее на стороне?
Теперь я поняла, что меня сейчас романтично стошнит…
– Отравленное вино, последние слова, вздох, поцелуй отравленных губ, – в голосе звучала презрительная насмешка. – Думал, что тебе по душе страсть ножа, а не сопливая романтика яда… Оставь яд для безутешных вдовиц, ревнивых девиц, осторожных юнцов и жадных отцов. Яд трусливо шепчет сам за себя: «Самое главное, что я здесь совершенно ни при чем! Посмотрите на мои руки! Они чисты!»
Мне грубо влили в рот едкую и вязкую дрянь. Я закашлялась и свернулась клубочком на кровати. На языке был гадкий привкус, живот еще крутило, но сознание постепенно прояснялось… Никогда не думала, что мой богатый внутренний мир будет так безжалостно пнут суровым сапогом жестокой реальности под кровать вместе со старым ведром.
– Я – очень ревнивый убийца. Любая попытка измены будет сурово наказываться жизнью, – заметил убийца со свойственным ему насмешливым хладнокровием.
– С каких пор яд считается изменой? – простонала я, глядя на черную фигуру. Руки еще дрожали под подушкой, а тело знобило под одеялом.
– С тех самых пор, когда слова любви уподобились яду, – насмешливо заметил убийца, поворачиваясь ко мне. Луч лунного света из окна так удачно заглянул, что осветил нехорошую улыбку.
– А… эм… если меня задушат веревкой? Это же просто дружеские объятия! – поинтересовалась я, чувствуя, как боль медленно проходит, уступая место обычной слабости, которая казалась райским блаженством после адских мук.
– Задыхаться в объятиях? Измена, – хрипло ответил ревнивый убийца, не одобряя френдзону с удавками.
– А… э… утопление? Вдруг захотят утопить? – мне было чертовски интересно, несмотря на легкие приступы головокружения и слабую резь в животе.
– Утонуть в пучине страсти? Измена, – с усмешкой произнес убийца, повернувшись ко мне. Мне так и хотелось сорвать с него капюшон, но дрожащая рука не поднималась.
– А если сожгут на костре? Или погибну при пожаре? – шепотом осведомилась я, перебирая в голове все доступные способы, покинуть этот несправедливый мир вперед ногами.
– А ты как думаешь? Сгореть от страсти, утонуть в ней – все считается изменой, – услышала я вердикт.
– Хм… – я уже слегка отошла от мерзких ощущений, поэтому терять нить интересного разговора не хотелось. – А война? Когда люди убивают друг друга без разбора? Вдруг государство посчитает, что я ему что-то должна, и отправит меня на войну – отдавать ему долг?
– Это сродни измене. Кровавая оргия. Неважно кто, неважно с кем. Мерзко, – ответил убийца, пока я думала, а точно ли мы сейчас говорим об убийстве? Сравнение убийства и любви кажется мне очень смелым. «Любовь поразила нас, как поражает финский нож!» – подсказала мне Интуиция.
– А если я решу просто взять и повеситься? – почти поймала черного философа в его же собственную ловушку.
– Самоудавление? – задумался убийца, пока я пыталась мысленно отогнать свернутой брошюрой «Воздержание и прилежание» созвучную аналогию. – Для меня это вдвойне обидная измена. Неужели я тебя, как убийца, не устраиваю?
– А казнь? – оживилась я, пытаясь поднять голову от подушки. – На площади? Когда отрубают голову?
– Потерять голову от любви? Глупый вопрос, Импэра. Считается. Однозначно. Убийство – очень интимный момент. Это личное дело двоих – убийцы и жертвы. Убийство в присутствии тысячи зрителей – извращение и распутство, поэтому я против публичных казней, – задумчиво ответил убийца. – Неизвестность куда страшней даже самой жестокой смерти. Преступники должны просто бесследно исчезать…
– Погоди! Зачем же их семьи наказывать надеждой и неизвестностью? – возмутилась я, подозрительно вглядываясь в силуэт. – Так хоть у них был шанс начать жизнь сначала, а не терзаться вопросом «жив или умер»!
– Когда на площади казнят преступника, а под эшафотом стоит его семья – разве это не наказание «известностью»? Разве камень, полетевший в них из толпы, и презрительные крики – не худшие соболезнования? Видя в детстве, как закон поступает с его любимым отцом, ребенок станет больше любить закон?
