А ей не нравились эти картинки. Ей не нужен был товар, предмет обстановки, вещь с рекламного объявления. У нее появился шанс дать кому-то любовь, которой не досталось ей самой, и Мона не желала превращать это в покупку, «оплачивать опыт материнства», как написал кто-то в Интернете.
Жизнь и ребенок – единственное, что по-настоящему принадлежало ей. И Мона дала себе слово никогда об этом не забывать.
Это случилось на восьмом месяце беременности. Восемь месяцев тошноты, отекших рук и ног, носовых кровотечений и тумана перед глазами, вечной слабости; восемь месяцев шевелений и дрожи в животе, осторожных толчков маленьких ножек; восемь месяцев черно-белых снимков растущего в ней маленького сокровища; накопившиеся за восемь месяцев груды крошечных одежек. А потом, возвращаясь из бакалеи, она выехала на перекресток, где удачно горело два зеленых, и, уже выезжая, поймала на краю зрения что-то красное: крошечное пятнышко, мелькнувшее, как крылышки колибри.
А потом голова у нее запрокинулась, руки обмякли и ее мир разбился вдребезги.
Как будто вся земля вздыбилась, отбросив ее машину на несколько футов вправо. Она потеряла сознание, а когда пришла в себя среди воплей, звона стекла и шипения механизмов, увидела слева смятый передок красного «Форда F-150» с ветровым стеклом, матовым от трещин и с зияющей дырой справа, выбитой водителем – пьяным, не пристегнувшимся, ему лицевые кости вбило в мозг.
В голове была одна мысль: «Откуда он взялся? Откуда он взялся?»
Потом скорая. Огни, огни, то красные и синие, то холодные белые. Так много белых вспышек, раз за разом, раз за разом, и толчки в левый бок – ей вставляли стержни в кость левой руки, – а потом появился Дэйл, сидел у кровати, стиснув на коленях большие руки, черный как смородина, в слезах, и он сказал: милая, милая, она не выжила.
И Мона спросила: кто? Кто не выжил.
И Дэйл сказал: наша девочка, она умерла. Он убил нашу малышку.
И Мона поняла, кто это «она», и когда понимание проникло в ее избитый, задыхающийся мозг, что-то в сердце у нее обломилось и провалилось внутрь, разбилось, оставив большую темную шахту на том месте, где прежде мирно спала дочь.
Дэйл еще говорил, но слова ничего не значили. Мона брела по тоннелю в своем сознании, гасила свет, опускала шторы, запирала двери, убирала все, все, все лишнее, кроме голой основы.
Закройся. Отключись.
Стань пустой и плыви по течению.
После похорон Дэйл взял ее за руку и сказал, что все будет хорошо. Он сказал – они справятся. Он ошибся дважды.
Как она жалела, что не узнала ее хоть немного, прежде чем потерять. Точно так же, сознавала Мона, она жалела, что не узнала своей матери прежде, чем та распрощалась с этим миром.
«Почему так? – думала она. – Почему люди всегда уходят прежде, чем мы их узнаем?»
Когда брак развалился, лейтенант из ее отдела зашел с визитом вежливости и предложил ей вернуться на старое место. Мона отказалась. Той, кто работала на этом месте, не стало, как и той счастливицы, что валялась в постели в воскресное утро. Она не выдерживала ничего, кроме бесконечных дорог, неприглядных видов, вечной суеты мотелей, пропитанной пивом унылой жизни со скучными подработками и безликими, бессловесными любовниками. И где-то среди этих жалких скитаний она взглянула на себя в зеркало и увидела подобие дрожащей, безумной женщины, сказавшей ей когда-то побыть во дворе, пока не уедет скорая, прежде чем лечь в ванну и уткнуть в подбородок ствол дробовика.
Мона подумывала поступить так же. Может быть, думалось ей, это вроде семейной обязанности: пойти по стопам матери.
Почти сразу за этой мыслью она получила уведомление, что ее отец, Эрл Брайт Третий, завершил земной путь, покинул землю и ныне сопричастен небесам и так далее и тому подобное, и в унылых развалинах его жизни обнаружилось неожиданное приглашение посетить этот уголок рая в тени горы Абертура.
И вот Мона здесь, роется в останках чужой жизни, закончившейся задолго до смерти. Как и почему это случилось, как проник в мозг матери вирус безумия, остается для Моны тайной. И, как она ни ругает себя, к женщине на стене чувствует только злобу. Она ненавидит Лауру Альварес и весь город за радости, которые ее всегда обходили. Она ненавидит вечное совершенство этих мест, мечту несбывшейся матери и неродившегося ребенка.
Мона уже не смотрит фильм: уставившись на мелькание голубоватых лиц, она видит свои неудачи. Но гнев остывает, и что-то в ее сознании, оставшееся от копа, привыкшего не упускать деталей, подает голос, спрашивает: «А что это я сейчас видела?»
Она сидит и смотрит фильм. Оператор вылавливает ее мать в толпе гостей, машущих в камеру. Мона ждет, но увиденное не повторяется, так что приходится повозиться с обратной перемоткой.
Она запускает фильм заново, и сидит перед мерцающей стеной, и ждет, и смотрит. Оператор выворачивает из-за угла, пробирается в людской толчее. Мать Моны время от времени оборачивается, чтобы ему помахать. Все оборачиваются на камеру, на яркие вспышки, а потом одно большое бледное лицо выплывает из толпы, как заблудившаяся луна…
– Что за хрень? – выдыхает Мона.
Она отматывает назад и пересматривает еще раз. Пустая комната кажется ей еще больше прежнего, и Мона вздрагивает от озноба и ощущения своей беззащитности. Потому что на стене на миг мелькнуло улыбающееся лицо той самой миссис Бенджамин, которая всего несколько дней назад уверяла, что совершенно не помнит матери Моны. Старуха стоит в стороне от толпы, с вежливой улыбкой слушает разговор, и в ее взгляде, заметившем камеру, мелькает: «Кой черт притащил сюда эту гадость?» – но вежливая улыбка тотчас возвращается, а оператор проходит дальше.
– Она солгала, – вслух говорит Мона. – Почему она солгала?
Но еще удивительнее, что миссис Бенджамин на пленке вовсе не выглядит тридцатью годами моложе. Ей на вид ровно столько же, сколько сейчас, около семидесяти. А снимали-то лет тридцать назад, не так ли?
Глава 14
После некоторого количества «ничего», убеждается Норрис, человеку приходится что-то делать. Всего три недели прошло с тех пор, как Болан отправил их на то дело в горах, а кажется, целая вечность: каждый час для оглушенного паранойей Норриса тянулся как день. Однако пока что ничего не случилось, и Норрис тоже постарался ничего не предпринимать. Конечно, Болан так и приказал – ничего не делать, так и сказал. Покупай продукты. Смотри телевизор. Читай,
