И в расширившемся зазоре все увидели Наталью Аксенову – зычноголосую, бодрую мать семейства Аксеновых, которое пропало в день исчезновения выезда, отправившись на машине в коттеджный поселок. Теперь этот день казался бесконечно далеким, принадлежащим какой-то иной реальности – и такой же казалась сама Наталья. От нее прежней осталась разве что футболка с улыбающимся мультяшным псом – многим тогда запомнился этот неуместно веселый зверь.
Перед воротами стояла необыкновенно худая женщина, иссушенная солнцем, загорелая до черноты. Футболка с вылинявшим псом болталась на ней как на вешалке. Голубые, яркие когда-то глаза Натальи тоже как будто полиняли, выцвели. Но самое главное – она вернулась абсолютно седой. Белые как молоко, как новенький медицинский халат, волосы и темное лицо – она казалась негативом самой себя. И это было красиво, правда красиво: той мертвящей красотой, к которой не должен иметь отношения человек из живой уязвимой плоти.
Дачники смотрели на Наталью в молчаливом оцепенении. А она подняла на них выцветшие глаза и улыбнулась – мягко, ласково, как будто жалея этих растерянных, запуганных и обозленных людей.
Все вокруг качнулось, потемнело, жаркая боль разлилась под лобной костью, а тело набухло горячей гриппозной ломотой. Шатаясь и цепляясь за что-то – плечи, бока, стволы деревьев, – Катя двинулась вперед, бормоча еле слышно:
– Закройте… закройте ворота… закройте ворота…
В глазах тошнотворно мельтешило, жар накатывал волнами вместе с нечленораздельным людским гулом. Потом вдруг прояснилась на несколько мгновений картинка: старичок Волопас яростным клубком летит на неподвижно стоящую Наталью, но прежде, чем он успевает приблизиться вплотную, она касается ладонью его лба. Красный пятипалый отпечаток остается на щедро усыпанной пигментными пятнами коже, Волопас останавливается как вкопанный, а его маленькое личико разглаживается, будто молодеет. И все снова тонет в разноцветном, горячем мареве.
– Закройте ворота…
Кто-то подхватил Катю, не дал упасть. Она даже не увидела, а скорее почувствовала, что это Никита – и страшно обрадовалась, зашептала, еле шевеля заплетающимся языком, что нельзя ее пускать, надо выгнать, надо закрыть…
На предплечье Никиты багровел отчетливый след от узкой ладони. А сам он смотрел на Катю с ласковой, чуть снисходительной улыбкой.
Ворота так и не закрыли, наоборот – их оставили распахнутыми настежь. Окруженная притихшими, умиротворенно улыбающимися дачниками Наталья направилась по Речной улице дальше, в глубь поселка.
Клавдия Ильинична сидела на веранде, в кресле-качалке, которое лет десять уже не качалось: так и не успел починить его Петухов, недотепа безрукий, у которого даже лампочки – и те не вкручивались как надо. Когда она его впервые увидела – мамина подруга привела неженатого сына в гости с известной целью, – то сразу определила: недотепа. Очки квадратные, смешные, мягкий близорукий взгляд, мягкая челка, старательно приглаженная. Отличник, на пианино играл – «Детский альбом» Чайковского, разумеется, остальное со времен районной музыкальной школы давно выветрилось. И зачем приветила его бойкая Клава, зачем расспрашивала о вовсе не интересной ей жизни, зачем подкладывала вишневое варенье в граненую розетку… Может, потому, что жег еще память тот, первый, неотразимый, и захотелось спрятаться в мягкое и недотепистое. Завернуться, как в плед, которым Клавдия Ильинична укутала ноги. В последнее время она все время мерзла. Раньше не понимала этих старух вроде Тамары Яковлевны, которые кофту на блузку, плащ на кофту, платок сверху – и покатилась, как капуста. Надо же с достоинством себя держать, преподносить соответственно возрасту, но красиво, помнить, что ты женщина. А теперь будто сами, слой за слоем, нарастали на теле кофты, растянутые свитера, платки – как мягкая плесень на залежавшемся батоне…
Она не сразу услышала шаги на крыльце и подняла голову только тогда, когда открылась дверь. И на запылившийся дощатый пол веранды ступила босыми ногами худая как смерть, беловолосая женщина с удивительным, непроницаемо-нежным лицом. Следом зашли другие, знакомые – Зинаида Ивановна, Волопас, из молодежи кто-то. И у них лица тоже были особенные, какие-то… просветленные, нашла наконец подходящее слово Клавдия Ильинична и вдруг испугалась:
– Что случилось? Что… вы зачем… кто разрешил?
Беловолосая женщина подошла к ней, легко опустилась на одно колено. Ни дыхания не почувствовала Клавдия Ильинична, ни запаха хоть какого-нибудь – будто у гостьи плоти и не было вовсе. Зато сразу ощутила всю тяжесть и немощность собственного тела, заерзала в кресле:
– Я вас… Вы кто?!
Женщина протянула к ней руку. Клавдия Ильинична отпрянула, но ладонь все равно коснулась ее – там, где на толстой кофте не хватало пуговицы и виднелась легкая цветастая блузка.
Прикосновение опалило кожу через тонкую ткань, будто уголек попал за ворот. Председательша хотела вскочить, оттолкнуть эту обжигающую руку – и вдруг вместо бесплотной гостьи увидела его. Мужа своего, покойного Петухова, который смотрел на нее мягким близоруким взглядом так понимающе, с таким состраданием, как при жизни не смотрел никогда. Петухов простил свою скандальную, ершистую Клаву, «неуважительную», как свекровь говорила. И за жизнь простил, и за смерть, и за то, что не девкой взял. А вместе с радостью прощения, раскаяния, облегчения будто разливалась по телу Клавдии Ильиничны жаркая молодая кровь. И растворялись в ней боль в пояснице, тягучая тяжесть в коленях, слабость, а горе вытекало сладкими обильными слезами. Наконец, став легкой, пустой и свободной, Клавдия Ильинична улыбнулась.
И все забыла.
Ту же радость и легкость почувствовал и Никита Павлов, когда Наталья, которую он пытался вытолкать обратно за ворота, вдруг дотронулась до него горячей ладонью. Саднящие раны от Светкиного топора будто смазали целебным зельем – и все затянулось бесследно, не оставив ни болячек, ни шрамов. И обрубленный безымянный палец снова стал целым, Никита почувствовал, как цепляется измахрившийся бинт за шершавую кожу на заново отросшей подушечке.
А мертвая Светка Бероева у него в голове добродушно рассмеялась – как тогда, на шашлыках по случаю 30-летия СНТ «Вьюрки». Она больше не держала на него ни зла, ни обиды. Она все понимала: конечно, он ее не убивал, просто толкнул легонько, у него выбора никакого не было, да она и сама хороша – разве можно на человека с топором бросаться. Оба сглупили, оба погорячились, а Светка и сама бы упала в подпол, не удержалась бы на краю. Так что ни в чем он не виноват, пусть не переживает.
Никита облегченно выдохнул, улыбнулся мертвой Светке. И тоже все забыл.
Кровать была неудобная, твердая, полная песка – надо вытряхнуть. И еще щеки так странно, болезненно пощипывало, будто бабушка Серафима решила, как обычно, проветрить в морозную ночь. Она не выносила сухой батарейной духоты, говорила всегда: лучше холодно, чем жарко.
Наконец Катя поняла, что это не кровать, она лежит прямо на дороге, посреди Речной улицы,
