Яков Семенович, не сводя с нее взгляда, попятился, спиной толкнул калитку и, не успев сделать и пары шагов, налетел на что-то мягкое. Обернулся и увидел Степанова. И председательшу. И Никиту Павлова. И седую, белоглазую Наталью. Он шарахнулся обратно, но по садовой дорожке навстречу уже шла его жена, к ногам которой так и льнула Найда.
Найда улыбалась всей пастью, во все сорок два желтоватых собачьих зуба.
– Господи… – простонал Яков Семенович и опустился на корточки, прикрывая руками голову – точно ждал, что его сейчас начнут бить, прямо по лысоватой интеллигентской макушке.
Жена подошла вплотную, присела рядом, заглянула Якову Семеновичу в лицо, которое он все пытался спрятать, страдальчески жмурясь. Потом вопросительно посмотрела на Наталью. Наталья ласково ей кивнула.
Маленькая женина ручка прижалась к щеке Якова Семеновича раскаленным утюгом. Он тоненько вскрикнул и распахнул глаза. Жена смотрела на него с нежной тревогой, как на приболевшего ребенка.
– Соня, – прошептал Яков Семенович и заплакал.
Он так давно не звал ее по имени, только «послушай», «а знаешь», «не могла бы ты» и «дорогая» – это если на людях. А мысленно она уже несколько десятилетий была снабжена ярлычком «жена» и задвинута в соответствующий угол сознания, как предмет необходимый, добротный, удобный в использовании…
Но как же он скучал по ней все это время, как трогал в полусне одеяло на соседней половине кровати – не образовалось ли вдруг под ним спокойно дышащее тело, чужое, но свое. Как чудились ему шаги, голос, запах этого ее отвратительного цикория, пенсионерского кофе, по утрам. И сколько раз он, ежась от страха и холода, выходил вечером к забору и всматривался в темный лес. Ждал ее.
– Сонечка, – улыбнулся сквозь слезы Яков Семенович.
И все забыл.
У поворота с Лесной улицы на Рябиновую навстречу торжественно-спокойной толпе бросилась чья-то фигура, тяжелый колун взметнулся над белоснежной Натальиной головой:
– Сгинь, рассыпься!
Наталья перехватила колун в воздухе, вырвала из дрожащих пальцев и небрежно бросила в канаву. На деревянной занозистой рукояти остался обугленный след.
Катя проводила колун затуманенным взглядом и вдруг протянула к Наталье руки:
– Значит, сама явилась. Ну, давай…
Белый ровный огонь вспыхнул на секунду в Натальиных глазах – и Катины, пронизанные воспаленными жилками, ярко полыхнули в ответ. Катя вскрикнула, зажмурилась, закрыла руками глаза, в которые будто жгучим перцем сыпанули. А Наталья прошла мимо, так к ней и не прикоснувшись.
И умиротворенные дачники двинулись за ней, аккуратно расступаясь, уклоняясь, отводя тело в сторону – лишь бы не задеть Катю, не дотронуться. Точно она была прокаженной, недостойной багрового Натальиного клейма, которое всех делало спокойными и счастливыми.
– Сволочи! – закричала Катя им вслед.
И то ли ей почудилось, то ли в самом деле волна иссушающего жара вырвалась из ее груди вместе с криком. И все вокруг снова слилось в разноцветное месиво. Плавились, стекали на землю тягучими каплями цветы, деревья, заборы, дома… Ноги прилипали к размягчившемуся асфальту, по нему ползли трещины, а в сердцевине этих трещин тлело багровое, раскаленное. Катя посмотрела на свои руки и увидела, как дрожит прозрачное горячее марево вокруг растопыренных пальцев. Вот что, наверное, разглядел Ромочка, когда сказал, что она горит…
Домой, – мысли с трудом ворочались в голове, горячие и тяжелые, – надо идти домой. Там колонка с водой, прямо у калитки. Вода холодная, пахнет железом и плесенью… И еще там родная старая дача, в которой можно затаиться, как всегда, спрятаться, переждать. Может, ничего и нет. Может, просто бред, безумное Серафимино наследство, или галлюцинации от сотрясения, которым пугал ее Гена.
А к полудню начали возвращаться остальные. Те, кого во Вьюрках считали бесследно сгинувшими: в лесу, на поле, в реке.
Первыми явились Витек и тетя Женя – бодрые, с ясными веселыми глазами. Только вернулись, как и уходили – в чем мать родила. Витек, поддерживая супругу под локоть, распахнул перед ней калитку. Скрипнули заржавевшие петли, и Витек, ни слова не говоря, ушел в дом. Вернулся уже одетый и с масленкой, смазал петли, пока тетя Женя тоже ходила одеваться. И вскоре на участке закипела работа. Витек и тетя Женя приводили свои владения в порядок – споро, ловко, в четыре руки. Только метлы да грабли мелькали.
Вернулись бероевские мальчики – они вышли из реки там, где был когда-то вьюрковский пляж, стряхнули с себя водоросли, выжали одежду. А вслед за ними Сушка отдала и луноликую Наргиз. Наргиз проверила, все ли пуговицы застегнуты у ее подопечных, пригладила их мокрые волосы, вынула у старшего пиявку из уха, оглядела обоих с любовной гордостью и повела домой.
Пришла из леса Татьяна, Ромочкина мама. Ни следа не осталось от ее прежней угрюмой нервозности, внутренней какой-то душевной растрепанности. Разве что волосы по-прежнему топорщились серыми «петухами» из-под сбившегося платка. Сам Ромочка так и не нашелся, но это Татьяну, похоже, совершенно не волновало. Засучив рукава своей полосатой «выходной» кофты, она принялась косить траву, подметать дорожки, сгребать в кучи гнилые яблоки, вытряхнула и развесила на перилах крыльца половики.
Валерыч явился со стороны поля, голый, как Витек с женой, и мокрый, как Наргиз с воспитанниками. Зашел на свой участок, приветственно кивнул через забор занятым уборкой соседям и выкатил из сарая газонокосилку.
Перевалились через общую поселковую ограду, помогая друг другу, трое гастарбайтеров, обменялись чуть смущенными улыбками чужаков, которые знают, что не очень-то им тут рады, а деваться некуда. И запылили метлами по улицам, подсыпая гравий в ямки на асфальте.
Вернулась с полной корзиной крепчайших боровиков баба Надя, которую Никита послал к лешему.
Муж и сын Аксеновы, придя с поля, поклонились Наталье в пояс – забавно так, по-старинному, – и отправились на свой участок.
Нашелся и одинокий дед-рыболов, обсуждавший изредка с Катей клев и прикормку. Ни исчезновения, ни возвращения его так никто и не заметил.
Вернулось больше половины пропавших дачников. А остальных, видно, и впрямь скормила своим ненасытным подменышам покойная Светка.
Колодезной воды в доме не нашлось – только водопроводная, для рукомойника, в зацветшем нежно-зелеными нитями пластиковом ведре. Катя выпила почти все, остатки вылила на голову и почувствовала, как струйки почти мгновенно высыхают на лбу. Когда она поставила ведро на пол, оно оказалось смятым, будто пластиковый стаканчик, в который налили кипяток. Катя вдруг вспомнила, как в детстве перепортила половину грампластинок из маминой коллекции, узнав из какой-то передачи о легком способе превращения ненужной пластинки в оригинальный цветочный горшок. Пластинка подвешивалась за дырочку над конфоркой – только держать надо было повыше, и над слабым огнем, – и постепенно стекала вниз, становясь черным полураскрывшимся цветком с яркой бумажной сердцевиной…
Дверная
