– Давай-давай, шевелись, а то полицию вызовем! – окончательно осмелели официанты и начали подпихивать женщину в спину с такой торопливой злостью, словно наскоро выдавливали не вовремя вскочивший огромный прыщ.
«И что-то я не успела прочитать в ней… Что же это, что?!» – судорожно думала Галина, отставив в сторону недопитый эспрессо и машинально кивая бывшему мужу, уже пришедшему в себя и продолжавшему талдычить «моя дочь», «моя дочь», «моя дочь».
20
Перед тем как подойти к подъезду Валерия Павловича, Самоварова решила немного прогуляться и подумать.
В банке сегодня было совсем немного посетителей, и Варвара Сергеевна освободилась на полчаса раньше запланированного времени.
Вчера, прощаясь с ней у лифта и все еще чувствуя неловкость за внезапное вторжение сына, Валерий Павлович предложил куда-нибудь сходить.
Например, в то самое кафе, в которое он пригласил ее в первый раз.
Договорились так: она закончит свои утренние дела, зайдет к нему, часок-другой поработает, и после этого они отправятся в город.
Здание отеля, и без того унылое, после случившегося выглядело еще более неприглядным. Входная дверь была плотно закрыта, сквозь решетки окон, похожие на грязно-белый саван, проглядывали неподвижные занавески. На парковке стояла всего одна, до неприличия старая машина.
Сирень во дворике увядала, еще какую-то неделю назад свежие кружевные бесчисленные цветочки теперь безжалостно осыпались и умирали на ветках, клонившихся к земле.
Варвара Сергеевна достала из сумочки сигареты и направилась в сторону двора, соседствовавшего с отелем.
Внутри трех, прижатых плотно друг к другу пятиэтажек, жизнь в этот поздний утренний час протекала вяло: майские окна таращились ситцем и дешевым тюлем, на узких тротуарах стояло минимум машин, здесь не было даже вездесущих старух, обычно толкущихся у подъездов. Кроме прогуливавшегося с коляской существа в бесформенном спортивном костюме, чей возраст и пол было сложно определить из-за плотно надвинутого по самые брови капюшона, здесь больше никого не наблюдалось.
Детская площадка была прибрана и пуста.
Возле нее висела большая табличка-памятка, на которой, в числе прочего, предупреждалось, что курение во дворике запрещено.
Ознакомившись с правилами, Самоварова закурила и присела на одну из лавочек.
Сразу за площадкой, на двух покосившихся столбиках, была натянута толстая веревка, на которой в избытке сушилось белье: поношенные штаны и майки, несколько стареньких, улетят – не жалко, простыней.
Варвара Сергеевна, зажав сигарету в накрашенных губах, достала из сумочки блокнот и ручку.
Промотала страницы с пометками про Мигеля, Валентину Шац и Галину, на чистом листе написала:
«Стихи.
Поздняя любовь – это последнее воскресенье августа».
Эту фразу она вчера поймала на пошловатой открытке, висевшей на страничке у Галины. У Самоваровой возникло непреодолимое желание продолжить тему, но мысли, пестрея и звеня, пока только толклись в голове и вовсе не хотели складываться во что-то путное.
Вчера, после ухода сына, Валерий Павлович неожиданно разоткровенничался и рассказал о том, как по счастливой случайности ему, с рождения жившему в одной из этих заводских пятиэтажек, после смерти отца удалось обменять квартиру на бо́льшую, в новом соседнем доме.
Где-то здесь осталась его другая жизнь, в которой он жил со своей женой…
Варвара Сергеевна глубоко затянулась и прикрыла глаза.
Воспалился огонь сигареты, ветер, подсказывая, качнул бельевую веревку, и отмоталась пленка на сорок лет назад.
Вокруг была осень.
Она взяла себе в помощники мелкий дождь, и от ее прохладного дыхания на окнах домов оседала прозрачная, влажная пелена.
«Ты моя девочка!»
Поджарый высокий парень прижимал растрепанную шестнадцатилетнюю девчонку к обшарпанной стене подъезда. Грубо, напористо, он преследовал сейчас только одну цель: поскорее поймать губами ее губы.
Снаружи остался вечер, второй помощник осени, там же, за дощатым столом во дворе, остался старший брат паренька, прижимавший замусоленные тузы и семерки к узкой грудной клетке. Брат отрывисто затягивался папиросой, на которую давно уже косил глаза его товарищ.
Ноги девчонки едва прикрывала коротенькая юбка, капроновые, совсем не по погоде колготки, приумножали не только ее женскую силу, но и хроническое воспаление придатков.
Дома у девчонки, в квартире этажом выше, пьяный отец порезал себе палец, раскупоривая бутылку водки с «козырьком». Разозлившись, он тут же вспомнил о том, что дочери до сих пор нет дома и погано обругал ее мать, сунувшуюся было к нему с бинтом и зеленкой.
В квартире у паренька, в соседнем, точно таком же доме, его пьяный отец, подняв вверх указательный палец, зачитывал стихи Ахматовой двум раскрасневшимся от вина женщинам, работницам детской поликлиники.
Появилась мать паренька и, повернувшись ко всем задом, принялась готовить своим мужикам ужин.
Загромыхали кастрюли, отец повысил голос:
Идет домой неверная жена, Ее лицо задумчиво и строго, А верную в тугих объятьях сна Сжигает негасимая тревога.Одна из женщин, та, что помоложе, встала и с зачарованным, тягучим выражением на лице, подошла к окну. Она оперлась о подоконник, заставленный трехлитровыми банками с огурцами и капустой, и уставилась в сумрак, в дым далеких труб теплоэлектростанции.
Меньше чем через час, когда отец неверным шагом добредет до своей разостланной постели, мать достанет припрятанную в холщовый мешок с картошкой бутылку дешевого вина, выпьет залпом стакан, сунет ноги в резиновые сапоги и, прижав к груди алюминиевый таз, пойдет во двор развешивать белье, а заодно выпроводит своих холостячек-подруг.
Пользуясь ее отлучкой, в квартиру забежит старший сын и стащит из ее кошелька тридцать рублей.
Он сегодня снова проигрался.
Паренек, промурыжив малолетку в подъезде, отпустит ее, тугую, упрямую, домой к отцу, хлопнет дверь подъезда, спичка обожжет палец.
Нет, домой пока нельзя, дома думать невозможно…
И тогда он впервые поймает за тонкий хвостик мысль о женской сущности, о ее непоследовательности и двойственности.
Как ни сопротивлялась ему девчонка, он прекрасно чувствовал, как сильно она на самом деле не хотела от него уходить.
Размышляя об этом, он долго будет стоять в осени, такой
