— Ах ты, сука!
Распятое на кресте тело было сплошь перетянуто разного рода цепями, железными пластинами, кольцами, продетыми прямо сквозь кожу. Все это сооружение крепилось к увесистому кресту, висевшему промеж маленьких крепких грудей, кои явно могли принадлежать только девице. Распятая попыталась вырваться, но крысиные путы оказались на удивление крепкими, и лишь вериги слабо звякнули на ее теле.
В углу громко возился крысеныш, играя с отгрызенным удом, на котором даже издали можно было разглядеть следы обрезания. Это все, что осталось от гера Вениамина.
— Покойся с миром, бедный еретик, — хрипло прошептала девушка на кресте. — Да простятся тебе заблуждения твоя за страдания твоя…
Сестрица только что съеденного крысами «субботника» истошно взвыла и, с трудом волоча мертвые ноги, двинулась к распятию. За ней по пятам стелился живой пищащий «ковер». В шаге от креста кадавр протянул комолую, изувеченную грызунами пятерню к глазам распятой, намереваясь лишить ее зрения.
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла… — крепко зажмурившись, прокричала она монстру в лицо слова последней в своей жизни молитвы.
«…Боюсь я зла!.. Боюсь я зла!» — издевательски заулюлюкало из темноты стогласое эхо.
На мгновение вновь пришел знакомый приторный запах, от которого хотелось блевать и кончать одновременно. «Я иду к тебе, любимый…»
Внезапно в характере окружающих звуков что-то поменялось. В пространство притвора вплыл приглушенный гул, как будто снаружи собралась огромная толпа. И толпа эта явно была чем-то очень недовольна.
Распятая осторожно расклеила веки и разглядела в сумраке, что на пороге «временной» крипты и впрямь нерешительно переминаются с ноги на ногу какие-то людишки, никак не решаясь войти внутрь. В руках они сжимали вилы и дреколье[50], но вид имели скорее жалкий, нежели воинственный. Однако чувствовалось, что за их спинами еще много таких же неуверенных, но вооруженных людишек.
Передовые некоторое время приглушенно переругивались, подталкивая друг друга локтями, и наконец один из них, самый решительный, сдавленно и несмело вякнул:
— Гаси упырицу!
Толпа у входа дрогнула, будто кто-то отпустил туго натянутую пружину, и с истеричным воем хлынула в притвор. У нее попросту сдали нервы, и теперь ее не могли удержать даже стены Алексеевского равелина печально знаменитой Петропавловки. Это был тот самый случай, когда страх настолько велик, что толкает на отчаянные зверства.
Ощетинившаяся вилами и кольями человеческая масса надвинулась на кадавра подобно грозовой туче. Однако по мере приближения к той, что еще совсем недавно была Мириам, а теперь стала непонятно кем, поступательное движение несколько замедлилось, а затем и вовсе приостановилось. И было от чего: за спиной «упырицы» один за одним вырастала целая армия. Армия мертвецов.
Полураспавшиеся остовы, сквозь реберные клети которых виден был свет от факелов, и вполне еще свежие покойники, принадлежность коих к иному миру выдавала лишь их мертвенная бледность, нестройной толпой двинулись на пришельцев, нарушивших их покой. Тут и там слышался звук лопающихся бечевок, которыми они были прихвачены к домовинам в районе груди, и все новые бойцы вливались в ряды армии мертвых.
— Хоссподи, спаси и помилуй люди твоя… — испуганно закрестились в толпе.
Казалось, живые вот-вот бросятся в бегство пред лицом мертвых. Но, как часто бывает, страх вновь подстегнул людей, и самый отчаянный из них с размаху всадил вилы прямо в оскаленный череп ковылявшего в авангарде остова. Голова мертвеца так и осталась висеть на зубьях, словно кочан капусты, а тело продолжило свое поступательное движение как ни в чем не бывало. А вот живых будто прорвало. Горланящим человеческим стадом бросились они на мертвяков. Жестокие удары посыпались на несчастные остовы, которым не было покоя и после смерти, будто из рога изобилия. Озверевшие живые метелили мертвых дубинками, цепами, дрекольем. Будто овес молотили: со всей дури, в мах! Под тяжелыми палками — много ли надо тому, кто уже мертв! — с треском ломались ребра. Вдребезги разлетались черепа. Удары следовали один за другим, дюжина за дюжиной, но кадавры принимали их со слепым равнодушием неодушевленных предметов. Селяне раз за разом с чавканьем впечатывали свои орудия в гнилую плоть. По всему притвору раздавался душераздирающий хруст костей. Грудные клетки разлетались в труху под крепкими ударами. Ребра и тазовые кости превращались в месиво из осколков. Требуха из вспоротых вилами животов перепачкала пол и стены. Ходячие мертвецы сделались похожими на куски кровавого ростбифа, нашпигованные мелким костяным дробом. Эти бесформенные, но все еще шевелившиеся сгустки плоти снопами падали на пол и вскоре погребли под собой тело девушки, распятое на кресте. Однако почти тотчас же вслед за этим она почувствовала, что крысиные путы на руках и ногах ослабли. Цепочки из грызунов распались, животные на глазах теряли витальную силу, превращаясь в вялые мокрые комочки шерсти. Освобожденная, с трудом сбросив с себя пару мертвых тел, кое-как выбралась из-под завала. И тотчас же ее затылочная кость хрустнула под сокрушительным ударом: в нее угодила крепкая крестьянская дубинка. Пейзан принял перепачканную в крови и требухе девушку за ожившую покойницу.
Когда сознание к ней вернулось, она обнаружила, что ее куда-то тащат. В стороне маячило зарево пожара — то догорал притвор с мертвецами. А над нею нависала тень огромной крысы с длинной хищной мордой. От тени той отчетливо наносило запахом хлорной извести. Девушка немного успокоилась: мортус! Этот род служителей Смерти был ей хорошо знаком — в холерных губерниях они встречались в великом множестве. В их обязанности входила главным образом уборка трупов людей, умерших от заразы. Мортус медленно поводил клювом и шелестел промасленным балахоном, в который был облачен в целях защиты от холерных вибрионов, словно ворон крыльями.
Девушка осторожно повела плечами и обнаружила, что на них накинута та самая скатерть из асбеста, что так изумила гера Вениамина. Казалось, это было тысячу лет назад. Очевидно, находясь в полубессознательном состоянии, девица завернулась в нее, чтобы спастись от бушующего пламени. В таком виде и извлек ее из-под завалов трупов молчаливый мортус.
— Ты куда меня волочишь? — спросила его она, с трудом разлепив спекшиеся губы. — Я живая!
Маска, которую изнутри обыкновенно набивали лекарственными травами, очищавшими вдыхаемый воздух от трупного смрада, немо повернулась на звук. На девушку уставились стеклянные кругляши, защищавшие глаза божедома, и в них блеснул отсвет пожара, словно адское пламя. Вдруг клюв с треском разошелся по швам, и из него хлынули
