Очень скоро разбитая застава осталась позади. Пройдет немного времени, и след от нее исчезнет под вытоптанной полосой земли, где пройдут тысячи ног, копыт и окованных колес.
Люди Фитиля уже привыкли к маршам через пустоши, к тому, что тянется их племя в неизвестность, как огромная человеческая змея, и что в каждый миг путешествие может превратиться в битву. Мы ехали впереди, готовые смести любого, кто встал бы на нашем пути, а позади тянулись женщины, дети и старики, окруженные двумя рядами всадников и пеших воинов, едущих в едином ритме. Сзади шли стада волов и овец, сбоку маршировала пехота, арьергард состоял из еще одной сотни кавалерии. Мы двигались пустошью, оставляя полосу голой земли, не останавливаясь на отдых. Самые слабые ехали на повозках, остальные отдыхали на повозках посменно. Воду и еду раздавали тоже на ходу, всадники подремывали в седлах. Таким-то образом кирененцы шли быстрее, чем обычный марш пары тысяч человек, но все равно казалось, что идем мы бесконечно.
Когда встал серый, мрачный день, мы все еще не добрались до дороги, которую должны были пересечь, чтобы войти в пустошь и направиться в урочище, пещеру Червя.
Но в этих землях все еще никто не знал, что огромная вереница людей вьется степью по стране Праматери.
В синий рассветный час мы услышали рога Красной Башни, а потом в утреннем тумане вышли к храмовым полям, растаптывая дамбу, делящую поля, и неглубокую грязь между ними.
А на полях работали люди.
По обе стороны от дороги, по которой ступали орнипанты, стояли, по щиколотку в болотистой грязи, остолбенев, селяне, занятые посадкой, разевали рты от удивления несколько храмовых стражников и таращились с задранными головами на проходящих мимо гигантских птиц и на людей, устало покачивающихся в паланкинах.
А сзади накатывали шеренги людей. С шорохом подошв, стуком копыт и скрипом фургонов. Из тумана появлялись крупные скакуны тяжелой кавалерии, сверкали доспехи, хлопали наплечные флажки.
Длилось это несколько ударов сердца.
Работавшие на пашне упали на колени и склонили к земле головы, сплетя ладони на затылке, стражники бросили копья и помчались в степь. Не успели они сделать и десяток шагов, как их догнали стрелы. Один пал в прыжке, с прошитым затылком, другой свалился лицом на дамбу и съехал по ней с двумя древками, торчащими из спины, еще один вдруг остановился, выгнувшись назад, обернулся на месте и пал между рядами, засаженными зелеными ростками.
Единственный стражник, который не убегал, а лишь остолбенело таращился на нас, худой, сморщенный и старый, вдруг завопил и бросился вперед с выставленным копьем. Проезжающие мимо всадники равнодушно смотрели, как он прыгает на расставленных ногах, бессмысленно пытаясь дотянуться до бока птицы, и наконец кто-то из погонщиков стеганул его копьем, словно палкой, повалив на землю.
Я видел, как он тяжело поднимается с ошалевшими глазами и как снова бросается – один на всю колонну, копье его бессильно звенит о щиты пехоты; кто-то из солдат равнодушно отталкивает его, а еще один пинком выбивает и ломает копье. Когда я оглянулся через плечо, то все еще видел его, как он встает все более неуверенно и как раз за разом бросается на войско, сперва с мечом, потом с голыми руками, раненый, порезанный, поскольку кто-то нет-нет да и терял терпение, но остальные проходили мимо него равнодушно, как мимо брешущего пса.
Тракт мы миновали в тот же день, никем не побеспокоенные; никого не встретив, мы продвигались во все более дикую пустошь и удалялись от поселений.
Когда колонна наша вторглась довольно далеко в пустыню и начали опускаться сумерки, Фитиль приказал встать лагерем.
Я проследил, чтобы мои ездоки сперва обиходили птиц, как меня учили в караване соляных контрабандистов. Среди наездников было целых пятеро кебирийцев, которые неплохо управлялись с орнипантами, а у остальных за плечами была служба в отрядах загонщиков или среди разведчиков, и никто не жаловался – пусть потом все и свалились на землю, словно побитые палками.
Ночь была черна, словно густая тушь, где-то на горизонте видны были вспышки весенней грозы над горами, но здесь не упала и капля дождя, и несмотря на ночь чувствовалось горячее дыхание пустыни.
Люди спали подле своих фургонов и на них; не ставили те в кольцо, но сохранили походный строй, чтобы утром как можно быстрее двинуться в дорогу.
Всю ночь издали доносился глухой грохот.
– Сигнальные барабаны, – сказал Фитиль. – Проклятый Хуртайган. Знает о нас. Уже встал на след.
– След доведет его только до урочища, – ответил я. – И он уже потерял пару дней.
– Он умеет маршировать быстро, – мрачно сказал Фитиль. – А барабаны отвечают ему уже из пустыни. Надеюсь, Носитель Судьбы, что ты знаешь, что делать. Я всю жизнь избегал костей, игр и споров. Всегда просчитывал шансы. А теперь – бегу вслепую.
– Лучше играть с судьбой, чем покориться тому, что должно случиться, – ответил я. – А ты уже не лис, загнанный в нору.
* * *Это случилось, когда от урочища нас отделял, самое большее, день дороги. Я узнавал местность (по крайней мере, так мне казалось, поскольку кусты калечника и скалы выглядят везде одинаково), и мне приходилось сдерживаться, чтобы не начать высматривать странные дома, поставленные предвечными: для этого было еще рановато.
Я и правда думал, что нам удастся.
Я верил, что мы вырвемся из Амитрая и что о нас останется лишь легенда – о веренице призраков вымершего племени, которая прошла по стране и бесследно впиталась в прах Нахель Зим.
Потому, когда я увидел вдалеке на горизонте размытую бурую полосу пустынной пыли, сперва почувствовал лишь бессильную ярость.
Развернул птицу и подъехал к едущему в авангарде Фитилю: тот сидел на коне пригнувшись, тяжело опираясь о луку седла.
– Впереди пыль в небе. В миле, может, в двух отсюда.
Он выпрямился, вздохнул, а потом отстегнул от седла свой старый шлем.
– Хуртайган. Его авангард, – сказал. – Чем позднее мы его встретим, тем сильнее он окажется, потому что все время вбирает подкрепления. Единственная наша надежда, что войско его все еще в горах и только идет маршем сюда.
Сын Кузнеца отдал приказы, и вскоре вдоль всей колонны разнеслись приглушенные сигналы свистулек, строй начал меняться, трое разведчиков понеслись вдруг в пустыню.
Я вернулся к своему отряду и приказал съехаться всем орнипантам, а потом объяснил, что мы должны сделать. Некоторые побледнели, но в конце я услышал лишь: Агиру кано, окунин!
Я и сам чувствовал, как завязывается узлом мой желудок. Напился воды, чувствуя, как стучит в висках кровь. А потом начал глубоко дышать, чтобы
