что перед бурей ведет наблюдения, ему нельзя мешать, и ему не мешали, а он просто боролся с отвратительной тошнотой и со все той же лезущей в голову картинкой: он лежит, скрючившись, среди вонючих тряпок, от ужаса даже не чувствует, что буша-вэ-хирпа наждачкой ходит по его руке там, где тряпок не хватило, и нестерпимое, вязкое, липкое, раскаленное чувство вины тошнотою поднимается в нем. Это асон, день второй, он идет домой с полученными на халюке́
[45] питьевой водой и коробкой растворимого кускуса, и с шестью банками вечного непотопляемого тунца, и тут оно. О, какой поразительной силы внутренний инстинкт с приближением буша-вэ-хирпа подсказывает всем (нет, правда, всем – не было никого, кто бы об этом не говорил) необходимость срочно, немедленно спрятаться, причем сделать это вот сейчас, вот сию секунду, причем спрятаться целиком, обязательно целиком, и люди будут рассказывать, как забирались в выброшенные асоном на улицу шкафы или в собачьи будки, – он, Арик Довгань, будет даже видеть потом в этом инстинкте доказательство тому, что на каком-то этапе эволюции мы уже имели дело со слоистыми бурями, но в тот момент Арику Довганю не до эволюции, он в ужасе озирается, он бросает воду – и делает немыслимое: он, доктор Арик Довгань, забирается в пустующую постель омерзительного старого нищего, до асона лежавшего тут с протянутой рукой день и ночь, а потом исчезнувшего неведомо куда. Потом он часто будет дивиться тому, что вообще не помнит ни прикосновения этой постели, ни запаха (ему не приходит в голову, что тошнота может быть памятью об этом запахе), а помнит только вину, вину, вину и стыд, стыд, стыд. Доктор Арик Довгань будет потом утверждать, что слоистые бури вызывают, пользуясь его собственной терминологией, «ложную вину», вину за произвольные памятные эпизоды; эпизод, будет утверждать доктор Арик Довгань, может быть вызван в памяти любым внешним триггером, особенно в такой напряженной и страшной ситуации, как попадание в слоистую бурю, а «ложная вина» заставляет человека внезапно погибать от стыда за этот эпизод – невинный, сам по себе совершенно не противоречащий этическим взглядам и убеждениям пострадавшего. Именно поэтому подавляющее большинство тех, кто входил в соприкосновение со слоистыми бурями, никакой вины за тот же самый эпизод не ощущают, а меньшинство – ну что меньшинство? Мы ведь не проводили никаких адекватных исследований этого самого меньшинства, которое вдруг так ужасно стыдится того, чего до бури совершенно не стыдилось, так ужасно стыдится, что от стыда и вины не очень получается спать, но это же меньшинство, вот Арик Довгань – такое меньшинство, не может же он делать выводы из собственных переживаний? Что такого «виноватого» в следующем несложном эпизоде: была среда, очередная «афганская среда», как выражалась его недовольная жена (ему это выражение нравилось, но он виду не подавал), они сидели у него в кабинете, в тот день – все десятеро, они выпили вместе с ним все по рюмочке, они притащили новую песню, и он прилежно записывал текст в свою коллекцию «афганского» фольклора (Довгань А. Г. Военный фольклор как элемент нарративной самотерапии; СПб.: Наука, 2001), хотя иногда у Арика Довганя возникало ощущение, что пару-тройку песен Скат и маленький страшный Карасик придумали сами специально для него (про «Доктор, не трать на меня бинты» он был почти уверен). Скат ревел слова и лупил аккорды, его пора было немножко утихомирить, а Карасик держался обеими руками за табуреточку, как детсадовец, и тихо, бесслезно подвывал, раскачиваясь из стороны в сторону, и вдруг дверь приоткрылась и заглянула Мартышка, просунула в кабинет свою веснушчатую вытянутую мордочку, и он быстро сказал: «Фу, детка, не смотри, не надо на них смотреть». Мартышка исчезла, песня дальше как-то не пошла, как он ни подбадривал Ската и Карасика, да и пора было расходиться; в следующую среду что-то не склеилось ни у кого, потом пару раз приходили два-три человека, потом на рыбалке утонул маленький, злой, неуязвимый и жуткий Карасик, Арик Довгань обзвонил всех, но что-то тоже не получилось собраться – и вот он лежит, скорчившись в три погибели, среди мерзотных тряпок, вот он стоит, притворно листая блокнотик, в невыносимо душном полипреновом шатре, и опять этот эпизод, и опять у него от чувства вины немеет лицо – да что он такого сделал?
22. Вагончик тронется
Нбози (сильно хромая, подходит к последнему вагону). Бесит меня, цто он висит. Все влемя шмотлю – а он висит. Бесит.
Отто. Давай толкнем.
Фельдшер Алик Магав (слезая с Отто). Дурак ты. (Обращаясь к Нбози): Куда с ногой шастать?
Нбози (сплевывает жвачку, задумчиво сгибает и разгибает загипсованную до колена ногу). Бесит меня, цто он висит. (Медленно просовывает голову в окно висящего на краю воронки последнего вагона детского поезда, высовывает в противоположное окно, смотрит вниз.) Давай толкнем.
Алик Магав. Два дебила. Стойте тут. Отойди, дурак. (Забирается в кабину паровоза).
Нбози вытаскивает голову из вагона; хромая, пятится, задевает Отто задом.
Отто. Аааа!!!
Алик Магав (подскакивает, ударяется коленом о панель управления). Ззззззаин! Охуел???
Отто хнычет.
Алик Магав (вылезая из кабины). Где? Дай посмотрю! (Осторожно ощупывает повязки, которыми перемотаны огромные бока Отто): Нормально все, будешь жить.
Отто (жалобно). Больно толкнул.
Алик Магав. Вот же малолетние. Тебе тридцать шесть лет, дурак.
Отто. Мне что?
Алик Магав. Тебе ничто. (Забирается обратно в кабину паровозика, возится с ключом зажигания.)
Нбози. Отклой пашть.
Отто распахивает огромную, похожую на чемодан пасть. Становятся видны гигантские, редкие желто-коричневые зубы. Нбози с интересом обнюхивает пасть Отто.
Нбози. Непонятно.
Алик Магав (безуспешно пытаясь завести паровозик). Два литра спирта это называется. Вершина моей медицинской карьеры – вливать спирт в бегемота.
Отто (довольно). Сразу кушать захотелось. До этого совсем не хотелось, бок очень болит.
Алик Магав. То-то ты с лица спал.
Отто. Я что?
Алик Магав. Элоим ишмор[46]. Ничего. (Паровозик внезапно заводится.) О! Бензина только мало совсем. Господи, зачем я это делаю?
Нбози. Бесит. Шмотлю все влемя – висит. Бесит.
Алик Магав выжимает газ и пытается сдвинуть паровозик, но свисающий последний вагон буксует по стене воронки. Вспугнутый ревом двигателя павлин бросается в кусты. Алик Магав делает еще несколько попыток. Внезапно последний вагон срывается вниз и тянет за собой два предыдущих вагона. Хвост поезда с грохотом скользит по краю воронки, кабина, где сидит Алик Магав, кренится и встает на два колеса; еще секунда – и весь поезд рухнет в воронку.
Алик Магав (в панике). Держи! Подопри! Отто, подопри кабину!!!
Отто. Я что?
Алик Магав. Ебаный в рот! Отто, встань на край! Держи кабину!!!
Отто торопливо подставляет порванный снарядом бок под стенку кабины.
Отто. Ааааа! (Отскакивает назад.)
Алик Магав. Ах ты ж ебаный
