Тирон номер один, серый с коричневыми подпалинами за ушами, вдруг взвизгнул, повернувшись к строю:
– Молчаааать!
Визг прекратился. Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн вполне оценил происшедшее, но сохранил на лице гримасу разочарования, смешанного с брезгливостью.
– Команды подавать голос я не припомню, – сказал он.
Тирон номер один потупился и от нервозности едва слышно застучал хвостом по мраморному полу того, что раньше было залом торжеств гостиницы «Рэдиссон – Юг». Он завербовал больше положенных пяти новичков, намного больше, аж двенадцать. Он очень надеялся, что это ему зачтется. Главный его соперник, рыжий, плешивый и поджарый номер два, преданный армии до истерического экстаза, сумел привести всего десятерых, но эти десять вели себя образцово: он заранее муштровал их строевой подготовкой, хитрая скотина. С тиронами три и четыре можно было не считаться: они привели по пять каждый, и половина среди этой жалкой десятки вертела головами, явно не уверенная, что они тут по делу. «Вот бы кто-нибудь из них сейчас убежал», – подумал тирон номер один. Это бы ничего не изменило, но пусть главнокомандующий лишний раз почувствует разницу. У него тоже был заготовлен кой-какой сюрприз, тирон номер один был не дурак. Они выполнили условие, привели пять новых каждый, больше пяти; но кто-то в благодарность за это станет просто маком[118], а кто-то – старшим маком. Тирон номер один представил себе, что старшим маком назначают тирона номер два, и от зависти и гнева почувствовал во рту вкус рыжей шерсти и теплой крови.
Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн остановился и всмотрелся в новичков.
– Кто тут сирота – встать на задние лапы, – приказал он.
Встала вся шеренга.
– Хорошо, – удовлетворенно сказал генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн. – Теперь вы не одни, запомните это. Я – ваш отец и мать. Это Израиль, у нас сирот не бывает. Получите ли вы от меня еду?
Тирон номер один напрягся и глянул на своих. На левом фланге кто-то тихо сказал:
– Нет.
«Молодец, – подумал тирон номер один. – Давай».
– Громче! – приказал генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн.
– Нет! – довольно громко сказал подопечный тирона номер один с левого фланга.
– Правильно, – сказал генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн. – Получите ли вы от меня теплые норы и мягкие кровати?
Это было непонятно, и шеренга молчала.
– Нет, – поспешно сказал тирон номер один. Сердце у него колотилось.
Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн повернулся к нему на каблуках и смерил его тяжелым взглядом. Сердце тирона номер один упало. Оставалась одна надежда – на подготовленный сюрприз.
– Что вы получите от меня? – спросил генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн.
И тогда тирон номер один взвизгнул: «Сейчас!» – и двенадцать кандидатов, приведенных им в строй, прокричали так стройно, как умели:
– Честь, порядок, слава!
Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн помолчал.
– Честь, порядок, слава. – сказал он. – Вам повезло, молодые люди. Я прожил тринадцать лет, и никто никогда не предложил мне это: честь, порядок, слава.
64. Ничего не бойся[119]
После отделения алкалоидов (тебаина, нарцеина, папаверина и пр.) маточный раствор в течение часа обрабатывают известью в объеме 5:1 при хорошем перемешивании. Выпавший меконат кальция отфильтровывается, и раствор упаривается до 1/8 объема, затем в упаренный раствор прибавляется 10% соляной кислоты и спирт. С выпавших и осевших смол спиртовой раствор сливается декантацией, и спирт по возможности полно отгоняется. Остаток для отделения хлоргидрата кодеина оставляется для выкристаллизации, которая протекает в течение 4 дней. Выпавший хлоргидрат слегка промывается разбавленным спиртом. Выход кодеина равен 0,8% от веса экстракта; при стоянии маточников в течение 3–5 дней можно выделить еще 0,2% кодеина, но на это, понятное дело, ни у кого нет времени, конвейер-конвейер-конвейер-конвейер, работа идет в четыре смены, стране нужен твой кодеин, товарищ, а про долговременные последствия радужной болезни уже ходят легенды, и как врачи ни объясняют, что никто и ничего не может знать про долговременные последствия радужной болезни, потому что ни у кого покамест не было долговременной радужной болезни, говорится страшное: конечно, в первую очередь – про рак, причем непременно мозга (даром, что ли, голова болит), и еще, как водится, про бесплодие, и говорят, что рокасет не помогает на самом деле, с рокасетом, конечно, голова не болит и разводов на коже нет, и глаза тоже обычные, а внутри все равно она – радужная болезнь. На заводе хорошие врачи, есть хороший ветеринар Давид Хамдам, злой, кричит и командует, хороший, быстро лечит, никому не говорит: «Само заживет», – а плохой ласковый и говорит: «Само заживет», – а страшно же: вдруг не заживет? У Дуди все время красное было и болело там, где лапа самая толстая, потому что этим местом все время бумажку с порошком: вшшш! вшшш! («…ииииии загладили, иииии загладили! Так понятно? Всем понятно? Теперь вместе пробуем: ииииии загладили, иииии загладили!..»). Плохой доктор дал муху из банки, пальцем по голове поводил, сказал: «Потерпеть надо, будет мозоль, твердое такое, само заживет», – к хорошему доктору Давиду Хамдаму Дуди не хотел идти, тот кричит очень сильно, Дуди не боится никого, еще бы, он почти самый большой, больше Нати даже, сильный, зубы большие, но к хорошему доктору не хотел идти; Нати сказала: «Собаки вот придут на кровь! Вдруг они на кровь, как раньше? А? Вдруг от крови они как раньше?» – тогда Дуди пошел, хороший доктор Давид Хамдам как раз стоял у громадного чана, куда сыпался порошок такой толстой полосой, чан трясется немножко, а внизу высыпается порошок уже иначе, нежно-нежно, красиво, а хороший доктор Давид Хамдам стоит, смотрит, как оно красиво. Хороший доктор Давид Хамдам сразу стал кричать непонятно на кого, как будто на Дуди, но не на Дуди, сказал: «Подонки, выродки; ну, ничего, Господь все видит», Дуди испугался, побежал к краю стола, доктор поймал, намазал так, что стало очень больно, завязал, потом шипел рацией и опять на кого-то кричал, но потише, и оказалось, что Дуди не надо работать целых три дня. Дуди спал, спал, а еще иногда приходил к конвейеру, подойдет к Нати и вдруг начинает вот так делать: голову поднимает и лапы тоже поднимает и как бы привстает на хвост, сразу делается еще больше и очень красивый. Потом ходит вокруг Нати и опять так делает. Дура Лили говорит Дуди: «Ты это чего? Ты чего?» – а он и не знает, походит-походит и опять привстает. Нати мешает, она два раза кусала его, а Хани смотрит, и каждый раз, когда Дуди так делает, что-то происходит в ней – как будет она снова трется о стенку тем местом, где рос ее бедный, бедный хвост, и это так сладко, что Хани отбегает в сторону и дышит:
