– Нож для бумаг, – хрипит Теодор, вдыхая и выдыхая через стиснутые зубы, как чертов Дарт Вейдер. – Этот фоморов ублюдок хотел убить меня моим же ножом для бумаг. Двадцатый клятый век. Вулканический туф, резьба, клинок из стали. Я привез его из Америки.
– Теодор! – всхлипывает Клеменс. – Что случилось?
Он морщится и медленно отодвигает полу рубашки.
– Лезвие сломалось и осталось внутри. Ты поможешь мне его вытащить.
* * *– Я не могу, – отвечает Серлас. – Не сумею, только не так.
Его и Нессу привезли в город, втолкнули в погреб заброшенного паба и забыли об их существовании. Снаружи кричат горожане, всю ночь раздается шум и грохот. В воздухе стынет угроза. Страх и паника въелись в кожу, закрались в сердце. Вдох – они ширятся. Выдох – сужаются и на мгновение гаснут.
– Серлас, – зовет Несса. – Ты должен пообещать мне.
Их заковали в цепи и растащили по разным углам. Серлас содрал запястья, пытаясь стянуть с рук оковы, вывихнул ногу и разбил подбородок о железный поручень, держащий его на привязи, точно пса. Пес он и есть – слабый, безвольный.
Сидеть ему в углу и тихо скулить.
В погребе одно узкое окно. Свет, разделенный на три квадрата железными прутьями, падает на ноги Нессы. Больше Серлас ничего не видит – только босые ноги, сбитые в кровь долгой дорогой до города.
Их привели прямо в ночных сорочках и бросили сюда, как жалких зверей.
По виску Серласа стекает пот вперемешку с кровью. Он получил по голове дубиной от кузнеца Финниана и впал в забытье, как только шагнул в город через главные ворота. Сонные горожане уже наводнили улицу, в толпе, поджидавшей их, даже показались дети. Очнулся Серлас уже в погребе, закованный в металл, словно фомор.
– Ты должен пообещать мне, – повторяет Несса твердым, не в пример ему, голосом. – Дай слово мне, Серлас!
– Лучше погибнуть! – кричит он в ответ темноте. Постылые слезы уже застилают ему глаза и мешают рассмотреть даже то немногое, что осталось.
– Нельзя, – шепчет темнота. – Тебе теперь нельзя умирать.
– Несса…
– В том, что случилось, нет твоей вины, – говорит она тихо и ласково, как ребенку. Как Клементине. – И не тебе за все отвечать.
– Пожалуйста, Несса.
Наверху что-то грохочет, гремят тяжелые шаги. В потолке открывается деревянный люк. Звучит одно только слово:
– Пора.
* * *Боль одолевает такая, будто на нем не одна глубокая рана, а сотни. Тело горит, как в огне. Его кинули в костер и сожгли под одобряющие крики толпы?
Вряд ли он хоть когда-то испытывал страдания, схожие с теми, что обрушились на него в августовскую ночь 1800 года, но сейчас вдруг кажется, что все, происходящее теперь, отзывается в нем гораздо сильнее.
Чертов ублюдок Палмер. Его удар пришелся на старый незаживающий шрам, в излом ребер, всегда срастающихся неправильно. В самое слабое его место.
Как знал, куда бить, гаденыш.
– Ты больной, – припечатывает Клеменс, утирая пот. Или это слезы блестят у нее на щеках? – Я не стану этого делать, я не врач.
Ее смартфон Теодор затолкал под кресло, но если вдруг она решится позвонить по городскому, он не успеет ее остановить. До телефонной трубки – десяток футов. Клеменс в два прыжка одолеет это расстояние, а вот Теодор не сможет сделать и шагу.
– Послушай…
– Не проси о таком! – взвизгивает она. Даже в теплом свете ламп ее лицо бледнее самой луны. Фокусироваться на нем все сложнее: реальность растекается, точно вода, мутнеет и гаснет, становится незначительной. Он уже потерял достаточно крови, чтобы понимать: забытье близко, а в нем, как в темном омуте, уже поджидают прошлые страхи и ужасы.
Крики горожан ирландского городка. Душная ночь, пылающий в центре площади костер. Ведьма, ведьма! Он вновь увидит все это сквозь оконную решетку и будет биться в истерике и метаться по иссушенному засухой погребу. И выть, словно пес.
– Клеменс, – с трудом выговаривая ее имя, цедит Теодор. – Кроме тебя я никого не могу просить о помощи. Ты это понимаешь?
Она замирает и, всхлипнув, прижимает руку ко рту. На миг вынырнув из щупалец мрака, он видит, что у нее дрожат пальцы.
– Ты меня понимаешь?
Клеменс. Бледная девушка со строгим взглядом, целеустремленная упрямица, острая на язык. У нее русые волосы, смугловатая кожа, серо-зеленые глаза. Она не похожа на Клементину. Ни взглядом, ни жестом.
За что высшие силы послали ее Теодору? У судьбы странное чувство юмора.
– Клеменс, послушай, – шепчет он. – Я не умру. Слышишь меня? Я не умираю, я уже говорил тебе. Но ты должна спасти меня от мучений. – Она морщится, мотает головой. Не понимает. – Вытащи из меня этот чертов нож.
По холодеющим пальцам рук и ног, по ознобу, пробирающему до костей, он знает, что потерял литр крови. Прижатый к открытой ране старый плед уже насквозь пропитался ею, и она не останавливается. Если извлечь лезвие, рана не закроется, но от потери крови он не умрет – такое уже случилось однажды и не убило его.
– Одному мне не справиться, – говорит Теодор. – Клеменс. Пожалуйста.
Она судорожно вздыхает и поджимает губы.
– Хорошо, – кивает она. И добавляет, будто себе: – Окажись бессмертным, Теодор, иначе…
Он облегченно закрывает глаза. Голову тут же наводняют все видения прошлого разом – боль, крики, дым, стертые запястья рук, запах гари – так что приходится вытаскивать себя из их тягучего омута.
– Что мне делать? – спрашивает Клеменс. Ее бледное лицо маячит перед Теодором, голос помогает не свалиться в обморок. Он медленно съезжает на пол.
– В коробке поищи. Скальпель и ножницы. И пинцет.
Клеменс гремит металлическими инструментами Бена. Звук, как ни странно, не отрезвляет, а делает только хуже: вместе с дребезжащим лязгом дрожит и зал магазина, и подсвечники, канделябры, статуэтки на полках, чернильницы, даже трость с позолоченной стальной головой льва.
– Я не умею резать людей, – всхлипывает Клеменс. Теодор вымученно улыбается.
– Тебе и не надо.
Он отнимает руку с зажатым промокшим пледом и отбрасывает его в сторону. Кровь вокруг раны подсохла бурым пятном, и он думает, что это пугает ее куда сильнее скальпеля в руке. Она сжимает его с такой силой, что синеют костяшки пальцев.
– Только один надрез, – говорит Атлас.
Проси он мягким, бархатным голосом, это все равно бы не помогло. Поэтому Теодор даже не пытается. Короткие отрывистые фразы звучат приказами, но ведь она не военная медсестра – она вообще не медсестра, чтобы творить нечто подобное.
– Только вытащить лезвие? – заикаясь, спрашивает она. – А зашивать…
– Не нужно. Само срастется.
Если раньше Теодор и казался ей сумасшедшим, то теперь в ее глазах он попросту идиот. Но Клеменс слишком занята, чтобы обращать внимание на его глупые речи.
– А вдруг заражение, – бормочет она и поднимает на него заплаканные глаза. – Есть спирт?
Если бы у него хватило сил, он бы рассмеялся. Но получается только слабый выдох:
– В
