Интересно, насколько огромен общий зал, если особый с трудом охватывается взором? С досадой приходилось признать, что запрошенные сутки — непростительно мало. С другой стороны, скромнее надо быть.
— Благодарю, — ответил я, переводя взгляд с полки на полку, с укладки на укладку — отмечая то иной цвет папок, то настоящие контейнеры вакуумной упаковки, размещенные среди обычных бумаг.
Как много интересного там, должно быть, дожидается своего часа…
Китайцы, подчиняясь разрешающему кивку, синхронно повернулись налево и бегом умчались в самое начало архива. Для их таланта полезна систематичность запоминаемых сведений.
— Быть может, изволите полюбопытствовать лично? — Пригласил Милютин жестом, указывая на тихое и безлюдное пространство, манящее сокрытым в нем: будто пещера сокровищ, наполненная слитками исключительно в тонну весом — забрать все не представляется никакой возможности, но вот прикоснуться…
Вернее, он так полагал. У меня же все эти ценности без особой суеты грузились в безразмерные трюмы китайского производства и через два дня должны были быть на родине. Но, опять же, важно быть предсказуемым.
— Не откажусь. — Вновь отметил я подозрительную любезность.
Меня в договоре не было.
— Разумеется, если после вас обнаружатся средства слежения и записи, случайно оброненные из кармана…
— Такого не будет, даю слово, — буднично ответил я.
— Не сомневаюсь, — сложил он руки и невозмутимо посмотрел куда-то вверх.
Явно предлагая мне самому найти то, что мне может быть интересно.
Что может быть интересно человеку? В первую очередь, он сам — так что идти мне к стеллажам, озаглавленные буквой «С». Минут десять понадобилось на то, чтобы признать, что по мнению ведомства моя персона не настолько велика, чтобы хранить данные о ней в особой секции.
— Возмутительное пренебрежение к будущему императору, — проворчал я, перебирая папки с другими Самойловыми.
Вот род отца тут был, но эти документы можно будет прочитать позже, в спокойной обстановке. А пока заняться тем, что от меня ожидают во вторую очередь.
Прогулка до двух стеллажей с гербами княжеского рода Юсуповых не заняла много времени. Вот такие вот у меня официальные предки — скептически оглядел я уходящие на десятки метров вперед полки — сама непогрешимость. Потому что стеллажи были абсолютно пустыми — выметенными до последнего листика, будто ничего тут не хранилось, и заготовлены они были просто из надежды, что когда-нибудь тут появится хотя бы что-то на могущественный клан.
Честно говоря, пришел сюда с определенными ожиданиями — с желанием посмотреть на ранние фото матери, которые обязаны храниться в деле. В прессе и в сети ее изображений попросту не было — только текстовые обзоры, коллективные фотографии, где ей, как младшей жене, полагалось место в последнем ряду, за широкими спинами остальных. А тут такое — невольно вырвался вздох разочарования.
— Тяжело быть отверженным? — Донесся участливый голос Бориса Игнатьевича.
Я повернулся в сторону прохода в коридор — стоит полковник, заложив руки за спину, и смотрит без злорадства, даже с сочувствием.
Видимо, мое происхождение не составляет для него ни малейшего секрета, а мое желание тут быть определенно связывается с этим фактом. Вот и славно — пусть смотрят в эту сторону, а не на китайцев.
— Вы убрали все бумаги, — констатировал я.
— Там нет ничего, что вам поручено отыскать, — направился он ко мне неспешным шагом.
— Все мы можем ошибаться.
Борис Игнатьевич остановился рядом, оглядывая пустые полки задумчивым взглядом.
— Вы знаете, да. Я ошибся, — повернулся он ко мне. — Приношу извинения.
— Бумаги будут возвращены?
— Безусловно. Сегодня же, после того, как мы уйдем. Я компенсирую задержку увеличением срока пребывания ваших людей в этой секции.
— Славно. — Продолжал я стоять на месте.
— С другой стороны, бумаги по Юсуповым можно изучить прямо сейчас, если вы пожелаете. Они недалеко.
— Это было бы любопытно, — обозначил я осторожный кивок.
— А вы уверены, что они вам помогут? — Спросил он вкрадчиво.
— У меня есть поручение, и я намерен…
— Бросьте, Максим Михайлович, — смотрел он теперь даже с некой отцовской заботой. — Поручение тут уже не при чем. Вы, как и я, не чужды простым эмоциям. А что может быть проще, чем желание справедливости?
— Боюсь, я не совсем вас понимаю.
— Максим Михайлович, наше знакомство началось довольно скверно. — Улыбнулся он извиняющееся. — Ужасно началось, если быть откровенно. Я был излишне резок и вел себя неподобающим образом, о чем искренне сожалею, будьте уверены. В моей долгой практике, увы, было много случаев, когда я позволял себе вспылить, и судьба частенько наказывала меня за это. В оправдание своего тяжелого характера, хочу отметить, что многие из тех, с кем знакомство не задалось, в последствии стали моими искренними друзьями. Поверьте, сегодня я желаю вам только помочь.
— Я не наблюдаю этого стремления, — демонстративно провел я рукой по ближней полке.
— Это от молодости, уж простите человека, годящегося вам в отцы. — Вздохнул он. — Вам может показаться, что голое знание и правда, которые вы надеялись тут обрести, способны что-то изменить в этом мире. Это не так.
— А как же Честь?
— Честь трактуется в пользу рода. — Покачал он головой. — Нормы морали меняются, границы допустимого размыты до зыбкого, еле уловимого состояния. Правила, установленные аристократами для самих себя, от поколения к поколению подвергаются правкам. Многие считают нас жестокими сатрапами, но без нашего существования дворянство творило бы, что захотело. Мы — это единственный механизм, который не дает кланам разорвать государство на вотчины, а людей — закрепостить. Мы — это Честь, — говорил он даже искренне.
— Я знаю множество благородных семейств, для которых Честь — не пустой звук, — поддержал я беседу в полупустом и гулком помещении хранилища.
— Но ваши родственники — они не такие.
— Сомневаюсь, — припомнил я старика из крепости Биен, почетно назначенного на должность деда взамен не оправдавшего надежды предшественника.
— После того, как они выкинули вас из рода еще до вашего рождения? — Произнес он вкрадчиво. — Еще даже до того, как появилась мысль о появлении вас на свет?
— Простите? — Чуть напрягся я,
