Закрыла глаза, понимая, что у меня остались считаные секунды, прежде чем сознание меня покинет, и потянулась за помощью к гончим. Между Плетьми и сворой Гекаты всегда была особая связь. Не пропала она и сейчас — я моментально почувствовала отклик и не смогла не улыбнуться. Моя приязнь к собакам началась именно с призрачной своры…
И отключилась.
Он ждал. Терпеливо. Прислушиваясь к каждому шороху уснувшего дома. Час, другой, третий… Обычная дневная усталость уже давно давала о себе знать, но вместо того, чтобы лечь или хотя бы краем глаза заглянуть в гостевую спальню и удостовериться, что все в порядке, Олаф предпочел сварить побольше кофе и вновь вернулся наверх. Он сидел прямо напротив ее двери. На полу коридора. Понимал, что если она попросила помощи, то это не пустой звук. Он вообще вдруг начал понимать ее практически как себя самого. Видел все ее сомнения, чувствовал все страхи. Это странное открытие заставило обратиться к себе и спросить главное: что он хочет? Что хочет от жизни? А от Айи? Не пора ли все менять, чтобы не остаться у разбитого корыта? И как именно это сделать, чтобы не оттолкнуть, не потерять и не жалеть об этом всю оставшуюся жизнь?
И он ждал. Пил кофе, думал и снова ждал. Миновала полночь, ночь пошла на убыль, затекла нога, но он даже не думал уйти и лечь спать. Она просила помощи, и он успокоится только тогда, когда поймет, что она ей не нужна.
А затем завыли псы… Жуткий вой пронесся прямо по дому, ввинтился в уши, пробежался первобытным страхом по позвоночнику и замер у дверей гостевой спальни тревожным поскуливанием. Олаф достаточно долго общался с Александром, чтобы сообразить — это знак. Подскочил, едва не упав из-за того, что затекли ноги, торопливо размялся и поспешил войти.
Она лежала прямо на полу. Обнаженная и прекрасная в своей естественности. Волосы разметались вокруг головы, глаза закрыты, но одна рука протянута в направлении двери, безмолвно прося помощи. На негнущихся ногах Олаф приблизился, буквально рухнул рядом, но опыт взял свое, и первым делом викинг проверил дыхание и нашел пульс. Он был слабым.
Свечи давно прогорели, из приоткрытого окна по полу дул сквозняк, но не было ни намека на то, завершился ли ритуал или еще продолжается. Вновь заскулил пес, и Олаф вздрогнул от того, каким тоскливым был этот звук. Нахмурился, стиснул зубы и, запретив себе сомневаться, переложил Айю с пола на кровать. Если это не знак, то он — не потомок славных викингов. И пусть ругается, когда придет в себя, но сейчас он сделает все, что считает нужным.
Накрыв Айю одеялом, Олаф прибрал с пола, переставил отвар на тумбочку и даже попытался привести ее в сознание, чтобы напоить, но у него ничего не вышло. Смочил губы, влил немного внутрь, но побоялся продолжать, чтобы Айя не захлебнулась. Ее тело было неприятно холодным, лишь кулон из горного хрусталя, который она никогда не снимала, светился мягким потусторонним светом, едва уловимо пульсируя в такт биению сердца. Словно сама жизнь.
И он лег рядом. Не зная, чем помочь, Олаф решил хотя бы согреть и оставаться поблизости, чтобы в момент, когда к Айе вернется сознание, оказать всю необходимую помощь. Час, два… Кажется, она начала согреваться, но сон сморил, и, прежде чем уснуть, Олаф покрепче прижал к себе свою ведьмочку. Он всегда отвечал за свои слова, и если сказал, что никому не отдаст, то так оно и будет. Никому. Ни богам, ни смерти.
Было жарко и душно. Я помнила, что не успела позвать Олафа на помощь, и понимала, что теперь меня мучает жесткий откат от перенапряжения, но не могла пошевелиться. Даже глаза открыть не получалось. При этом было невероятно жарко, словно меня мучила еще и лихорадка, а на животе лежала каменная плита, не позволяя толком вдохнуть и выдохнуть.
А затем эта плита что-то пробормотала мне в область виска.
Замерла. Изумление оказалось настолько сильным, что я сумела открыть глаза, но тут же закрыла их снова. За окном уже вовсю был день, но даже плотно задернутые шторы пропускали столько света, что было неприятно. А рядом спал Олаф. Тревожно бормоча во сне что-то невнятное и периодически прижимая меня к себе настолько крепко, что становилось даже больно. Мы пролежали так не меньше часа, прежде чем я почувствовала, что могу пошевелиться и попробовать изменить ситуацию. В горле пересохло, и я даже не пыталась что-то произнести, но вот ткнуть кое-кого ногтем в бок — сил у меня хватило. Ну как ткнуть… скорее, вяло надавить.
Однако ж этого хватило, чтобы Олаф вздрогнул, распахнул глаза, уставился на меня, несколько раз моргнул и радостно выдал:
— Жива!
Медленно моргнула, соглашаясь.
На его лице мигом поселилось беспокойство. Олаф подскочил, засуетился, затем склонился ко мне и тревожно поинтересовался:
— Дать отвар?
Снова моргнула.
Меня впервые поняли без слов абсолютно верно. Подтянули наверх, чтобы я смогла нормально глотать, прислонили к губам кружку и до последнего проследили, чтобы я выпила все, не захлебнувшись и не пролив ни капли.
Живительная прохладная влага исцеляющим потоком пронеслась по пищеводу, буквально на пару минут задержалась в желудке и отправилась дальше по организму. Практически сразу стало легче дышать, во рту пропала сухость, а сил хватило на улыбку, точнее, ее подобие, и благодарный кивок.
— Все в порядке?
Неопределенно поморщилась, и сразу же последовал следующий встревоженный вопрос:
— Как еще помочь?
Отрицательно качнула головой. Лучший помощник в моем случае — время.
Олаф немного поколебался, но через несколько секунд
