Опустив голову, Итан уперся взглядом в скрюченные от ярости руки – страшные, узловатые, с проступающими венами. Неправильные. Но у этих вышедших из строя орудий гениального хирурга хватило силы всадить Окделлу под ребра безобидные с виду ножницы. Они не погнулись, не отскочили и не разлетелись на кусочки. Они вошли в серую плоть, как и подобает остро заточенному инструменту. А потом все померкло.
Искаженное триумфом лицо мужчины сменилось ослепительным светом и ржавыми петлями автомобильной двери. По ручке и прикуривателю ползли вереницей маленькие паучки. В разбитое стекло били тяжелые хлопья снега: они появлялись из темноты ночи, как чудесные мушки, и окрашивались в красный, прилипая к корпусу машины.
…На браслете на чьей-то руке виднелась надпись: «Милостью Господней да ос…». Украшение было единственным, что Итан мог разглядеть, кроме снега и дверцы, и никак не получалось повернуть голову, чтобы прочесть окончание фразы. Справа почудилось какое-то движение, а потом дверца распахнулась и Итана подняли на руки.
Наверное, это была мама.
* * *Дядя Миша появился прямо у кофейного столика. Череп с ярко-горящими знаками трикуэтры с бешеной скоростью менялся на клетчатую кепку, а потом обратно, и у Кэй зарябило в глазах. А потом мужчина выпалил:
– Я хочу загадать желание.
История шестая
Сказка об Огнеглавом
#Глава 1
Итану Окделлу снился сон.
Он слишком долго мечтал проснуться, вынырнуть из окружающего безумия, и теперь сон стал для него почти наградой. Награда могла оказаться тяжелее наказания, а могла и навсегда облегчить жизнь. Потому что прошлое теперь с сонной ясностью проступало из белого света. Воспоминания обретали четкость.
Итан увидел свою семью – лишь на мгновение, но картина уже никогда не сотрется из памяти. Улыбчивые молодые родители и немного хмурый младший брат. В тот вечер он приклеился языком к водосточной трубе, и Итан с хохотом вызволял его из ловушки.
Итан? О, вовсе нет. В том, ярком, полном красок мире даже его имя звучало по-другому, объемнее и живее. Он слышал, как обращается к нему отец, быстро оглядываясь, и как мама просит не отвлекаться от дороги. Папа все равно успел еще пару раз подмигнуть. Брат сосредоточенно расковыривал болячку на руке: когда его пытались отодрать от трубы, он немного ушибся об стену.
Мама устала следить за отцом и улыбнулась детям. На ней была желтая шуба, которая так приятно пахла духа́ми, и браслет, подаренный дедушкой. Однажды сыновья заглянули в мамину шкатулку и смогли прочесть выгравированную на украшении надпись.
«Милостию Господнею да освятится каждая судьба».
Непонятно, для кого делали этот браслет – для христианина, или ярого фаталиста, или обоих в одном лице, – но тогда это и не имело значения. Слова, навеки запечатленные в золоте, были загадочными и оттого необыкновенно важными.
А потом пришла темнота. Ни криков, ни визга тормозов, ни скрежета металла.
Когда в сознании маленького неИтана снова включился свет, перед глазами расплывались очертания дверцы и бледной руки, закованной в золотые священные слова. Непонятно, почему он решил, будто именно мама вытащила его из машины, ведь он видел край шубы, окрасившийся в алый, а от несущего его человека вовсе не пахло парфюмом. На самом деле от него и человеком не пахло.
НеИтан открыл глаза. Он не пошевелился, ничего не спросил и даже не повернул голову – просто продолжал лежать, невидящим взглядом уставившись вверх.
К докторам он попал уже после аварии, почти ничего не соображая. Дети, в памяти которых красочным полотном застыла гибель их семьи, вообще редко что-нибудь соображают. Они словно заворачиваются в кокон: больше не дети, но еще и не взрослые.
Он не помнил боли – ее не было, по крайней мере, поначалу. Что-то случилось с его нервными окончаниями, что-то перемкнуло в нем тем вечером, под тяжестью машины и осознания. И именно это помогло ему принять блестящие нити как часть себя. На паутине, широкими лентами обмотанной вокруг стерильных штырей, сидели обычные пауки, но сама она явно не была обычной. Темнея, она становилась неотличимой от лент, в гневе выдранных из надоевшей аудиокассеты. А еще она была живой. Живее ползающих по ней пауков. Живее шныряющих по лаборатории докторов. Живее самого неИтана.
Если бы не тетя Сара, он бы обесцветился еще тогда, под режущим светом ламп и взглядами ученых. Она дала ему отсрочку, дала новое имя, надеясь, наверное, подарить и новую судьбу. А страшный клубок воспоминаний, все невысказанное осталось заперто там, среди разбитого стекла и перевернутых операционных столов.
Теперь этот клубок ему вернули. И Итан еще не понял, благодарен ли он или бесконечно, непоправимо опустошен. Из-за легкости эти чувства иногда бывают очень схожи.
* * *Тело нашли в церкви. То, что осталось от тела.
Эва уже знала, что напишут в отчете; строчки насмешливо плясали перед ее глазами. «Бездомный. Личность не установлена. Нападение дикого зверя. Дело закрыто». Но Моралес никогда в жизни не видела настолько громадных медвежьих следов. Такой зверь должен был быть размером с небольшой грузовик, не правда ли? Смог бы раздавить ее бьюик ударом одной лапы и раскрошить человеческую голову, как орешек.
Эва потеряла целое шоссе. Боялась обернуться и увидеть за спиной обещанную тварь. Но она могла хотя бы ворваться в кабинет своего начальника. Офицер Моралес была очень зла, так зла, что в волосах ее мог бы вспыхнуть метафорический гневный пожар. В конце концов, быть героем можно по-разному. И если ей суждено стать еще одним клише – полицейским, ушедшим в отставку, потому что невозможно больше терпеть грязные делишки, проворачиваемые руководством, – так тому и быть.
Утром Эва встретила у дома Барона с пустой кружкой. Тогда в ней и поселилось предчувствие – недоброе, конечно. Если в кружке Барона не звенят монеты, быть беде. У Эвы, как назло, не было с собой вообще никакой мелочи. В карманах – жвачка, сторожевой значок офицера и батончик «Плутон», наверняка просроченный.
Офицер Моралес поставила бьюик сразу на несколько парковочных местах, хлопнула дверью и ворвалась в участок, подобно воплощенной неизбежности. Она не стала стучаться – сразу дернула дверь с облупившей табличкой «М. И. Стеллар»…
…И очутилась на двадцать девятом шоссе.
* * *– Отправили домой? – Брайан вытаращился на Кэйлинну, тут же прекратив разминать затекшую руку. – Вот так просто?
Мисс Нод пожала плечами.
– Мне бы после такого захотелось побыть одной.
Брайану еще никогда в жизни не хотелось ударить женщину. Ровно до этой секунды.
– Да неужели?! И часто твой мир переворачивается с ног на голову?
– Каждый день. – Кэй беззаботно пожала плечами и принялась считать печенья, рассыпанные по столу.
– Чокнутая!
Это Брайан выкрикнул уже с порога. Стеклянная дверь распахнулась настежь, занавески забились под порывами ветра, и в окна уже начинало стучаться небо.
Лето заканчивалось. Наступал сезон серых дождей.
…Очнуться в доме преподобного Рихеля – рядом с трупом девушки, миниатюрной синей лошадью и невозмутимой малышкой Элизабет – было странно, куда более странно, чем обнаружить у своего друга отсутствие зрачков и непробиваемую кожу. Но, вопреки всем позывам, Брайан воздержался от крика, не сбежал и спокойно выслушал все, что вывалил на него внезапно оживший труп. Брайан вспомнил «чудесное воскрешение», о котором писали газеты, едва мисс Кэйлинна Нод заговорила. И окончательно перестал удивляться, когда в своем рассказе она дошла до какого-то «дяди Миши».
«Он не то чтобы сильно хороший, понимаешь, – сказала она, – но он точно что-то большее, чем все мы вместе взятые. Он приволок
