Впрочем… иные наставники сбивают с пути истинного неокрепшие умы ничуть не хуже еретических сочинений и запретных фолиантов.
Я унял внезапную вспышку ярости, перелистнул страницу и обнаружил знакомую гексаграмму – ту самую, которую чернокнижник начертил вокруг места силы. Помимо множества второстепенных фигур и формул, которые мне в лесу рассмотреть попросту не удалось, здесь были оставлены краткие примечания для каждого из сегментов шестиконечной звезды. То ли чернокнижник, по давней школярской традиции, набросал шпаргалку, то ли использовал чужие наработки и боялся забыть их в самый ответственный момент.
Тут же по краям страницы тянулись многочисленные пометки, в некоторых из них мне даже удалось разобраться. Хозяин тетради заранее высчитал высоту солнца в момент ритуала и его угол к оси север – юг, а также положение на дневном небосводе луны и некоторых звезд. Дальше шли поправки для смещения лучей относительно сторон света и сложные вычисления плотности эфирного поля, допустимых пиковых искажений, мощности энергетических потоков при активации звезды и силовых всплесков в момент каждого жертвоприношения.
Что-то в приведенной схеме показалось странным, если не сказать – неправильным, но, как уже говорил, умение читать графические основы ритуалов никогда не входило в число моих достоинств. Не тем я в университете занимался, совсем не тем…
Но больше всего разочаровало отсутствие внятной формулы призыва. Если чернокнижник и записал надлежащее обращение к хозяину места силы, то исключительно в зашифрованном виде. Имени забравшегося мне в голову князя запределья отыскать не удалось.
Досадно. Весьма и весьма.
Я отложил тетрадь, зажмурился и помассировал виски.
– Принести кипятка? – предложил вернувшийся Хорхе, который устроился на соломенном тюфяке.
– Было бы неплохо.
В тетради приводилось описание еще доброго десятка ритуалов, но головная боль отступала как-то слишком уж медленно и неторопливо, и я решил оставить заметки чернокнижника для тех, кому полагалось заниматься ими по долгу службы. Убрал записи в подсумок, а когда с небольшой кастрюлькой кипятка вернулся Хорхе, высыпал в воду несколько щепоток сушеных листьев кипрея, добавил мяты и чабреца. Потом я сидел, прихлебывал настой, грыз сухарь и смотрел в окно. На улице шла морось, было пасмурно и хмуро. Промозгло. Пожалуй, даже неплохо, что пришлось сделать остановку в пути. В любом случае один день ничего не решит…
Вскоре проголодавшийся Хорхе вознамерился сходить и узнать, когда нас пригласят на ужин, но тут раздался стук в дверь.
– Неужто магистр приехать сподобился? – обрадовался я и попросил: – Отопри!
Но вместо работника Вселенской комиссии за дверью обнаружился хозяин.
– Сеньор… – пролепетал он и сразу поправился: – Магистр! С вами хочет поговорить человек бургграфа.
Дело точно касалось разбойников, поэтому я с обреченным вздохом натянул сапоги и уточнил:
– Надеюсь, в ратушу идти не придется?
– Что вы! Что вы! Вас ждут в свободной комнате.
Я задумчиво глянул на подсумок с тетрадью чернокнижника и пистолями, которые так и не сподобился убрать в деревянный футляр, и после недолгих колебаний снял его со спинки кровати.
– Хорхе, можешь пока поужинать. Если появится кто-то… кого я жду, дай знать.
– Сделаю, магистр.
Кован остался запереть дверь, а я отправился вслед за хозяином постоялого двора, и, надо сказать, выбранная для беседы комната не понравилась с первого взгляда. Точнее, не понравились сделанные моим визави приготовления. Стол был сдвинут в центр помещения, и мало того что человек бургграфа сидел за ним спиной к окну, он еще поставил себе за правое плечо принесенный из общего зала канделябр. Лицо незнакомца терялось в полумраке, мое же, напротив, оказалось прекрасно освещено.
Отличная позиция, только никак не для беседы. Тут дело, скорее, пахнет допросом. Уж мне ли не знать…
– Сеньор Филипп вон Черен? – уточнил человек, и не подумав представиться.
Голос оказался молодым, да и я понемногу привык к освещению, разглядел, что допрос затеял мой сверстник, весь из себя франтоватый. Скроенный по последней столичной моде камзол, дорогой шейный платок, щегольски выбритые виски, жидкие усики над верхней губой. И не скажешь, что провинциал.
Я без спроса уселся на придвинутый к столу табурет, закинул ногу на ногу и поинтересовался:
– С кем имею честь?
– Вильгельм вон Ларсгоф, – соизволил представиться молодой человек, не упомянув ни должности, ни рода деятельности.
Невелика сошка или желает произвести такое впечатление?
– Магистр Филипп Олеандр вон Черен, к вашим услугам, – в свою очередь, объявил я, не став нарушать этикет. – Чем могу быть полезен?
– Ваши документы, будьте так любезны.
– А что случилось?
– Возникли вопросы по утреннему… инциденту.
Я кивнул и положил на стол подорожную и бумаги о получении степени лиценциата на факультете свободных искусств Браненбургского университета.
Вильгельм принялся изучать документы, я продолжил изучать его самого. Говорил мой оппонент на северо-имперском с выговором, характерным для уроженцев внутренних земель империи, но при этом в его голосе нет-нет да и проскакивали столичные нотки. Опять же «инцидент». И дорогой камзол с модной стрижкой…
– Ваш слуга – сарцианин? – спросил вдруг Вильгельм, остро глянув на меня.
– Он принял истинную веру. Вот свидетельство.
Молодой человек с кислой миной принял потертый листок и сразу отложил его в сторону, не став даже смотреть. Сарциан в империи лишь терпели, не более того. Принявшие истинную веру дети ветра селились в городах и промышляли разными сомнительными с точки зрения обывателей делами, а их погрязшим в язычестве родичам воспрещалось вести оседлую жизнь, и они колесили по княжествам и графствам, составляя конкуренцию бродячим циркам, да еще попрошайничали и воровали все, что плохо лежит. В землях догматиков соплеменников Хорхе считали людьми второго сорта, а южнее Длинного моря лучшее, что их ждало, – это петля.
Увы, больше других пострадавший от солнцепоклонников народ слишком закоснел в своих языческих традициях и потому оказался не готов принять свет истины. Мне было их искренне жаль… пока я не вспоминал о кошеле, срезанном однажды с пояса наглой шумной детворой.
Вон Ларсгоф отложил мои документы на край стола, взял протокол показаний и принялся читать вслух:
– «В первый день десятого месяца года семьсот семьдесят четвертого от Воссияния пророка на почтовой станции в селении…»
Голос у Вильгельма оказался чистый и сильный, он открывал ему дорогу в любой церковный хор, и от этой мысли я расплылся в невольной улыбке, благо загодя прикрыл рот ладонью, имитируя зевок. Веко молодого человека дернулось; к столь явной демонстрации пренебрежения со стороны собеседника он готов не был и потому сначала сбился, а потом непозволительно зачастил.
– Право слово, сеньор, – не отказал я себе в удовольствии плеснуть масла в огонь, – я прекрасно помню свои слова.
– Имейте терпение! – потребовал Вильгельм и ткнул аккуратно подстриженным ногтем в нужную строчку. – Вот! Здесь написано: «Выстрелил из пистоля»!
– Так и было, – подтвердил я. – Что вас смущает?
– Ученому сословию дозволено владеть короткими и длинными клинками, а во время путешествий – и арбалетами, но никак не огнестрельным
