К ним нежить не забредала – кладбище было далеко, – но Анежка Витановна слышала, что на некоторые хутора уже нападают стаями. И запаслась посеребренными пулями (всю жизнь пули для охоты лили сами), и на всякий случай попросила соседа-умельца посеребрить кончики вил. Навозу все равно, а нежить издохнет.
Дробжек-старшая благословляла Стрелковского, в которого Люджинка ухитрилась влюбиться так, что поехала за ним в столицу. Полковник, конечно, успел девку обидеть, но мужики – они такие, дубовые, а этот вроде исправился, повинился. Любил бы еще… да сердцу не прикажешь. Нет в нем трепета, нет. Вон сосед, Томаш, свою Усьену с юности обожает, все к ней льнет, как собираются соседи на праздник какой – он ее взглядом ищет, и тепло в том взгляде, и умиротворение. А Иваныч… Что ж, Люджинка выбрала, и это ее дело. Он хоть не оставил свою женщину с ребенком одну. Да и правильный этот полковник. Анежка Витановна гнилых всегда чуяла, а этот надорванный и глаза почти неживые – но правильный. А то кто знает, лежала бы дочь сейчас мертвой и заледеневшей в лесах, по которым медленно, но верно наступали враги.
Игорь Иванович звал тещу к себе, но у Анежки Витановны здесь были коровы и куры, хозяйство, да и уедь она – кто бы выхаживал Мишека-виталиста, кто бы кормил голодных партизан, ухитряющихся давать бой врагам, превосходящих числом в сотни раз?
Яркое солнце стояло над лесом, рассыпая искры по белоснежным сугробам. Погруженная в свои мысли, Дробжек-старшая не сразу услыхала приглушенный звонок телефона из дома. Аккуратно поставила лопату у входа, смела веником снег с валенок и пошла внутрь.
Звонила соседка, Усьена.
– Анежка, бежать надо, – задыхаясь, сказала она. – К нам сейчас племяш Томаша вышел, говорит, иномиряне близко, накрыли партизан наших, идут на Еловник. Основные части по дороге, а отдельные отряды лес прочесывают. Томаш тарантайку заправляет, места всем хватит, бросай все, вставай на лыжи, иди к нам. Если мимо пройдут – вернемся.
Анежка Витановна взялась за сердце.
– Хорошо, бегу, – отрывисто произнесла она. – Сейчас, скотине корма кину побольше…
Она сунула телефон в карман, выскочила во двор, бегом направилась к сараю и замерла, приложила ладонь козырьком к глазам, закрываясь от слепящего от солнца снега, присмотрелась. Там, из леса, в полукилометре от ее дома, выходили, шагая по снегу, как диковинные длинноногие механизмы, пять насекомых размером с лошадь. За ними цепочкой шли люди, с полсотни.
Дробжек-старшая оглянулась – через озеро было видно, что у соседей во дворе стоит заведенная вездеходная машина, и Усьена, замотанная в платок, едва различимая отсюда, машет рукой. Анежка Витановна дернулась к ним, но остановилась и достала телефон.
– Усьенка, – сказала она в трубку, – уезжайте. Они здесь. Меня уже наверняка рассмотрели, если рвану к вам – догонят, и вы пропадете. А вас еще оттуда не видно. Спасайте детишек, я задержу, как смогу.
Соседка отняла от уха телефон, забралась в машину, еще раз махнула Анежке – и вездеход с приглушенным ревом поехал в лес.
Инсектоиды дошли до хутора Анежки Витановны за двадцать минут. Все это время она металась по дому, припрятывая оружие, сунула в карман складной нож, подумав, спустилась в погреб и выставила на полки у стола все банки с самогоном на травах, что были. Перехватила вилы и встала во дворе, наблюдая, как подходят захватчики.
На вид обычные люди. Красные носы, красные щеки, все укутаны в несколько слоев одежды, напоминают бродяг. Инсектоиды страшные, но ступают заторможенно, будто морозец – всего-то минус двадцать пять! – влияет и на них. А вот внутри круга из насекомых – пленные, человек пятнадцать, со связанными руками, все обмороженные, избитые, раздетые: это их одежда сейчас на иномирянах, которых вдвое больше. Свои, северяне, синеглазые. И среди них – великие боги! – девчонка, молоденькая совсем, и глаза затравленные, испуганные. Мужики ее прикрывают собой. Остановившись, сгрудились вокруг, как стая волков, но куда ж тут дернешься, если связан, а вокруг враги.
Захватчики топтались во дворе, но на контакт с хозяйкой не шли, будто чего-то ждали. И вскоре стало понятно чего: раздался гул, и перед озером приземлилась огромная стрекоза. На спине ее сидели еще несколько человек. Один, в более-менее приличной одежде, в мехах, с устрашающим грубым лицом, спешился, что-то крикнул на чужом языке своим – те, кланяясь, начали суетиться, повели привязывать насекомых к забору, часть, дергая за веревки, заставила пленников выстроиться у стенки сарая.
На Анежку никто и внимания будто не обращал, пока она, хмуро наблюдающая за захватившими ее дом чужаками, не услышала окрик. Командир иномирян сделал повелительный жест: подойди, мол.
Она подошла, так же опираясь на вилы. Он с высокомерной насмешкой осмотрел и ее саму, и оружие, что-то сказал сошедшему со стрекозы соратнику, и они грубо захохотали.
Наконец иномирянин соизволил заговорить.
– Баба, – он как-то смешно ставил ударения, на последние слоги, – не бояться. Даешь есть, пить. Кричать, плакать нет, побить. Будешь мой слуга. Я твой господин. Понял?
– Что ж тут не понять, – откликнулась Анежка Витановна, подмечая, кто куда пошел, где расположился. Раздалось истошное мычание – ее коровушку, Буренку, два иномирянина тащили к месту, где привязали охонгов. Дошли, полоснули ножами по бокам – и инсектоиды как взбесились, начали рвать бедную скотину заживо.
Северянка недобро сощурилась, посмотрела в другую сторону. В середину двора солдаты бодро таскали дрова из ее поленницы.
– Идти дать есть, – настойчиво повторил иномирянин.
– Всем? – глухо поинтересовалась Анежка Витановна.
Он не понял, нахмурился.
– Много кормить? – попыталась объяснить северянка и показала рукой на солдат и пленных.
– Эти да, – он указал на солдат, – эти лепешка и вода, – показал на северян.
– А еще будут? – поинтересовалась хозяйка дома. – Еще придут? С запасом готовить?
Он снова нахмурился.
– Нет. Здесь кормить. Больше нет. Много болтать. Идти!
Анежка Витановна кивнула, пошла к дому. Несмотря на жуткий акцент и странное употребление слов почти без склонений и падежей, все было понятно. Она уже открыла дверь, когда позади раздались крики, жуткий свист. Пленных плетьми загоняли в ее сарай. Два солдата с гоготом толкали друг к другу задыхающуюся от ужаса девчонку.
– Идти! – иномирянин толкнул ее в спину, плеть его свистнула совсем рядом, пока взрыла снег у валенок. Предупреждает, поганец.
– Много готовить, – сказала она, – нужна помощница. Женщина. – Подумала и добавила: – Господин.
Он подумал, высокомерно кивнул, что-то крикнул солдатам. Девчонку за веревку потащили к дому.
В доме иномирянин сел на хозяйскую кровать с узорчатым покрывалом, осмотрелся, довольно что-то сказал на своем языке, сняв рукавицы и потирая руки. И без перевода понятно, что тепло. Он был молодой – лет тридцать-тридцать пять, – плечистый и мощный, черноволосый, с жесткой
