Мия скользнула в Философский Камень как нож между ребер. В эту тюрьму. В эту скотобойню. Прошла мимо открытых камер в более тихие помещения, где двери были по-прежнему заперты, где скрывались тощие и изголодавшиеся заключенные, которые не желали испытывать удачу в «Снижении». Девочка сняла плащ из теней, чтобы лучше видеть, и сквозь прутья присмотрелась к тонким, как палка, пугалам, к этим призракам с опустевшими глазами. Она понимала, почему люди соглашались попытать счастья в ужасном гамбите Сената. Лучше умереть в бою, нежели от голода в темноте. Лучше встать и пасть, чем преклониться и жить.
Если только, конечно, с тобой не заперт четырехлетний сын…
Пугала взывали к ней, приняв за Бессердечное привидение, явившееся их помучить. С круглыми от отчаяния глазами Мия исследовала тюремный блок вдоль и поперек. И страх, несмотря на кота в тени. Они же должны быть где-то здесь? Не могла же донна Корвере потащить сына на бойню ради возможности сбежать из этого кошмара?
Или могла?
– Мама! – звала Мия со слезами на глазах. – Мама, это Мия!
Бесконечные коридоры. Беспросветная чернота. Глубже и глубже в тени.
– Мама?
– …Я обыщу другие коридоры. Так будет быстрее…
– Не уходи далеко.
– …Никогда не бойся…
По Мие пробежал озноб, когда Мистер Добряк ретировался по коридору. Мрак смыкался, так что она рывком сняла чадящий факел со стены, и тени заплясали. В животе похолодело, но девочка стиснула зубы и попыталась побороть неприятное ощущение. Дыхание участилось, она дышала так громко, как только осмеливалась.
– Мама?
Глубже в Камень.
– Мама!
Наконец она нашла дорогу в глубочайшую яму. Чернейшую дыру.
В место, которого никогда не касался свет.
«Не смотри».
– Миленький цветочек.
Девочка прищуренно вгляделась во тьму. Сердце сжалось от звука услышанного голоса.
– …Мама?
– Миленький цветочек, – раздался шепот. – Миленький-миленький.
Мия шагнула вперед с мерцающим факелом, всмотрелась между прутьев грязной камеры. Влажный камень. Гнилая солома. Смрад блох, дерьма и разложения. И там Мия увидела ее – свернувшуюся в углу, тонкую, как палка, одетую в лохмотья и с мокрыми спутанными волосами.
– Мама!
Женщина, поморщившись, прикрыла глаза рукой от света. Улыбка донны Корвере была желтой, хрупкой и слишком, слишком широкой.
– Миленькая, – прошептала она. – Миленькая. Но здесь нет цветочков, нет. Ничего не растет. Что она такое? – Широко распахнутые глаза вглядывались в тьму, избегая смотреть на лицо Мии. – Что она?
– Мама? – Мия медленно, неуверенно подошла ближе к прутьям.
– Нет цветов, нет.
Донна Корвере раскачивалась взад-вперед, прикрывая глаза от света.
– Их больше нет.
Девочка положила факел, присела на корточки. Глядя на дрожащий скелет за прутьями, она почувствовала, как ее сердце разбивается на миллион сверкающих осколков. Слишком долго.
Она ждала слишком долго.
– Мама, разве ты меня не узнаешь?
– Нет меня, – прошептала она. – Нет ее. Нет. Нет.
Женщина принялась царапать стены окровавленными пальцами. Мия увидела десятки отметин на камне, нанесенных сломанными ногтями и запекшейся алой кровью. Узор безумия, нацарапанный голыми руками донны Корвере. Счет бесконечному времени, которое она провела тут, гниющая заживо.
С их последней встречи прошло четыре долгих года, но не настолько долгих, чтобы Мия забыла красоту своей матери. Ум – острее, чем шпага дуэлянта. Норов сотрясал землю, по которой она ходила. Где теперь эта женщина? Женщина, которая удержала Мию, чтобы она не могла отвернуться, – заставляя ее хладнокровно смотреть, как отец дергается и извивается на конце веревки, в то время как само небо плакало.
Мия слышала голос Скаевы в своей голове, эхо той перемены, когда умер ее отец.
«И когда ты ослепнешь во мраке, милая Матушка Время заберет твою красоту, силу воли и глупую уверенность, что ты была кем-то больше, чем лиизианским дерьмом, разодетым в итрейские шелка».
Донна Корвере помотала головой, продолжая жевать свои грязные прядки. Однажды на этих смоляных волосах мерцали золото и драгоценности, а теперь путались блохи и гнилая солома. Мия просунула руку через прутья. Потянулась так далеко, как могла.
– Мама, это я, Мия.
На глазах выступили слезы. Нижняя губа задрожала.
– Мама, прошу, я люблю тебя.
Донна Корвере передернулась. Посмотрела сквозь окровавленные пальцы. В глубине ее глаз вспыхнуло узнавание. Наружу рвались остатки женщины, которой она была. Женщины, которую однажды боялся каждый сенатор. Ее глаза наполнились слезами.
– Ты мертва, – выдохнула она. – Я тоже умерла?
– Мама, нет, это я!
– Тебя утопили. Мою прекрасную девочку. Мою малышку…
– Мама, пожалуйста, – взмолилась Мия. – Я пришла, чтобы спасти тебя.
– О, да, – прошептала она. – Отведи меня к Очагу. Усади и позволь уснуть. Дочери тому свидетели, я заслужила отдых.
Мия вздохнула. Ее сердце было разбито. Слезы обжигали глаза. Но нет. Нельзя терять ни секунды. Ей хватит времени, чтобы позаботиться о душевных травмах матери, когда они будут далеко отсюда. Ей хватит времени, когда они будут…
…они…
Мия часто заморгала во мраке и спешно обежала взглядом камеру.
– Мама, где Йоннен?
– Нет, – прошептала она. – Нет цветочков. Здесь ничего не растет. Ничего.
– Где мой брат?
Женщина беззвучно, одними губами пыталась произносить слова. Рот открывался и закрывался в полной тишине. В отчаянии она начала царапать себе кожу, впилась руками в грязные волосы. Сцепила зубы и закрыла глаза, из которых по щекам полились слезы.
– Его нет, – выдохнула она. – Он с отцом. Его нет.
– Нет. – Мия покачала головой, схватилась за ноющую грудь. – О нет…
– О Дочери, прости меня.
Ей потребовались все силы. Все до последней капли. Но Мия отодвинула горе в сторону. Растоптала под каблуком. Сморгнула обжигающие слезы. Пытаясь не вспоминать неночи, когда она держала маленького брата на руках, напевая колыбельные, чтобы он перестал плакать. Игнорируя лихорадочные стоны матери, она приступила к работе, как учил ее Меркурио. Сосредоточилась на задаче. На попытке найти утешение в повторении выученных наизусть движений. Тьма вокруг нее затрепетала. Крики далеких убийц становились все громче. Ближе?
«Не смотри».
Из теней выскользнула рука матери. Схватила Мию за запястье. Девочка отшатнулась, но донна Корвере крепко держала дочь. И прошипела, обдавая ее зловонным дыханием:
– Как я могу прикасаться к тебе, если ты мертва?
– Мама, я не мертва, – Мия взяла женщину за другую руку и прижала ее ладонь к своему лицу. – Видишь? Я жива. Как и ты. Я жива.
Донна Корвере до боли сжала ее запястье.
– О боже, – выдохнула она. – О, никогда. Нет цветочков…
– Тише, тише. Мы заберем тебя отсюда.
– Мой малыш, – причитала женщина. – Мой милый малыш Йоннен. Его нет. Нет.
Слезы стекали по грязным щекам. Шепот был тихим, как снег.
– Моя Мия тоже мертва.
– Нет, я здесь, – Мия поцеловала ее в кровоточащие, израненные пальцы. – Мама, это я.
– …Мия, путь свободен, нам нужно спешить…
На полу рядом с ней возник Мистер Добряк, его шепот рассек мрак. Донна Корвере взглянула на кота из теней и зашипела, словно ошпаренная. Отпрянула от прутьев и съежилась в дальнем углу, оскалив зубы.
– Мама, все хорошо! Это мой друг.
– Черные глаза. Белые руки, о боже, нет…
– …Мия, мы должны идти…
– Он в тебе, – прошептала донна. – О Дочери, он в тебе!
Руки Мии дрожали. Ржавый и
