свою ловкость и умение, приобретенные под наставничеством Жана. Всякий раз, когда ее партнер кричал от наслаждения, она мысленно посылала слова признательности своему супругу, благодаря его за то, что он сделал ее столь умелой любовницей - разве она была такой, когда принесла ему в дар свою лесбийскую девственность?
То ли по молчаливому уговору, то ли по распоряжению моряка-церемониймейстера, никто из мужчин не ласкал ее. Такой деловой подход, каким бы обидным ни показался он ей в других, более банальных случаях, точно соответствовал ее нынешнему настрою мыслей. Она смотрела на себя как на инструмент для наслаждения многих мужчин - и только. Ей хотелось, чтобы им пришлось по вкусу все, что они узнавали в ней, чтобы они наслаждались игрой ее мускулов, чтобы они удовлетворяли свою эгоистическую похоть, а о ней совсем не думали. Это было самоотречение художника. Весь свой любовный талант, всю свою изобретательность она пустила в ход, только бы насытить их, только бы понравиться им, чтобы они могли рассказать всему городу, что в деле любви она превосходит самую дорогую и изысканную проститутку и полна разнообразных сюрпризов.
И вот наступил момент, когда ей стало плохо. Она уже не могла ни чувствовать, ни думать. И наконец - полная остановка. Никто больше не занимался ею.
***
Много позже она пришла в себя, разбуженная чьим-то голосом. В комнате сделалось как-то прохладнее, дышать стало легче. Эммануэль подняла глаза, чтобы разглядеть, кто же обращается к ней, благо в комнате стало намного светлее, чем раньше. И ее все еще затуманенные сном глаза увидели, что кто-то стоит над нею, расставив ноги. И какие ноги. Боже правый! А там, выше, где они соединялись, какая поросль: юная, свежая, сладострастная, зовущая. И какой огненный цвет! Поросль покрывала холм таких размеров и так выдававшийся вперед, что он казался почти ненормальным. Эммануэль вспомнила, что однажды она уже любовалась этим бутоном: в то время он был небрежно прикрыт - именно прикрыт, а не спрятан окончательно - малюсеньким бикини. И тогда ее страстно потянуло к этой девушке именно из-за маленького кусочка белой ткани: он подчеркивал не только заросли холма Венеры, но и само ущелье - скрытые там выступы и жемчужины так выпирали из- под белой ткани, что привлекли бы, наверное, больше восхищенных взоров, чем если бы все это было обнажено полностью. И сейчас Эммануэль почти с сожалением вспомнила о том развратном бикини. Но все же как было прекрасно видеть этот нахальный холмик, ждать, пока парящие вверху соски опустятся к ее губам. О нет! Гораздо лучше, если не грудь, а то, что ниже, опустится к ее рту, заполняя его, как некий пряный плод, своим освежающим соком.
- Я вас знаю, - сказала Эммануэль, убедившись, что все это ей не снится. Я видела вас в бассейне. Но я не помню, как вас зовут. - И вдруг добавила:
- Львенок, вот вы кто!
- Меня зовут Мерви, - ответила девушка, - Римляне называют меня Фьямма, потому что я зажигаю их, или Рената, потому что я возрождаю их из пепла. Мой любовник зовет меня Мара, как индийского демона. Но я - Майя. И Лилит.
- Как прекрасно носить столько имен, - прошептала Эммануэль, хотя эта маленькая речь позабавила ее.
- У меня есть и другие имена, только я не могу их сейчас вспомнить. Те, что я назвала сейчас, я ношу только обнаженной.
И, чуть прищурясь, без тени улыбки она добавила:
- И, конечно, у меня совсем другие имена, когда я бываю мальчиком.
Эммануэль подняла брови. Она решила использовать ситуацию максимально. В самом деле, после всего, что было, почему бы и не это странное существо. Только одна небольшая формальность:
- Но когда вы бываете мальчиком, у вас остаются волосы?
Как было бы досадно потерять эти невероятные заросли, густые, длинные и такого цвета. Красные, как китайское золото! 'Мальчик или девочка, сказала она себе, какая разница! Я хочу это существо!' Ее взор снова пробежал по пылающим джунглям.
Создание тоже смотрело на нее. Потом Эммануэль услышала:
- Как жаль, что вы не приехали в Сиам раньше. Я бы могла вас дорого продать.
И, сморщив губы, существо продолжало совершенно серьезным тоном:
- Ну ладно, дело не в этом. У нас еще будет время.
- Вы торгуете женщинами? - поинтересовалась Эммануэль.
'Львенок, - думала в это время, не дожидаясь ответа, - принадлежит, очевидно, к тем, кто не различает добро и зло, порок и добродетель. И у нее нет возраста: глядя на ее лицо, ей можно дать лет десять, но грудь у нее, как у двадцатилетней, а вот ее холм Венеры делает ее бессмертной. Как ангела. Или как дьявола'.
- А где же Ариана? - спросила Эммануэль. Мерви пристально посмотрела на ее губы.
- Пойдемте со мной в ванную, - сказала она спокойно, словно вопрос Эммануэль не заслуживал никакого ответа.
Зачем? Эммануэль была удивлена. Она понимала, что это не приглашение к любви, во всяком случае, к любви в обычном смысле этого слова. Неясно, смутно она представляла, что можно ожидать чего-то этакого от женщины-львенка. Ей хотелось бы согласиться, но надо было для этого вставать, идти...
Прежде чем Эммануэль успела понять, в чем дело, послышались приближающиеся шаги, и Мерви исчезла. Здесь, в Малигате, казалось, поддерживался определенный, с правильными интервалами ритм чередования приемов пищи и приступов любви. Шаги на этот раз означали приближение блюд с яствами и напитками. И действительно, тут же Эммануэль почувствовала, что голодна.
Эммануэль не могла припомнить, видела ли она раньше кого-нибудь из своих соседей по столу (или' точнее, по пестрым подушкам). Были ли среди них те, которые так хорошо провели с ней время совсем недавно? Но, может быть, оставаться в таком неведении было гораздо пикантней?...
Пошли по кругу трубки, наполненные опиумом. Полумрак приобрел теперь голубой цвет и терпкий запах. Опиум не соблазнил Эммануэль. Она уже знала его вкус. Она услышала, как кто-то читает стихи: 'Воздух так сладок, он не даст умереть'. Где она слышала это? Она не могла вспомнить, ей было лень вспоминать... Но как только она задремала, ее разбудили.
- Так что вы собираетесь делать с вашим супругом? - спросил ее какой-то молодой человек. Она ограничилась беглой улыбкой: это был сложный вопрос. 'Здесь Ариана', - объявил чей-то голос. Но дверь не открывалась, и не было никакого движения в комнате. Ей хотелось пить.
- Вот, - сказал тот же молодой человек, поднося к ее губам стакан. Потом вздохнул:
- Я бы хотел снова любить вас, но, сказать по правде, у меня уже нет сил.
У меня тоже, подумала Эммануэль. Так-то вот. Нельзя все время заниматься одним и тем же. Она оглядела себя. Фантастика: она была совсем голой! Значит, после всего они стащили с нее одежду, а она даже не заметила. Ноги ее были раскинуты, она сомкнула их. Грот, подумала она, в который никто не стремится смешная вещь. А ей и не хотелось, чтобы туда кто-нибудь сейчас стремился. Который час? И где моя милая туника? Теперь-то она, кажется, потеряна наверняка. Как же добраться до дому?
- Так что я должна сказать Жану? Собеседник покачал головой, с симпатией глядя на Эммануэль. Потом осчастливил ее идеей:
- А почему бы вам не предложить ему Мару? 'Так вот он, ее любовник', отметила Эммануэль.
- Вы бы жили втроем, - продолжал он, все более воспламеняясь. - Вы бы очень продвинулись вперед. Не сомневайтесь, вам именно так и надо поступить.
Почему Мара - или Рената, или Фьямма, как ее там на самом деле зовут, подумала Эммануэль. Почему она, почему не Ариана или, еще лучше, Мари-Анж? Или какая-нибудь другая женщина? Анна-Мария, например, совсем была бы неплоха. Но можно понять и этого молодого человека: для него-то нет в мире женщины лучше, чем его любовница.
- О, да, - сказала она, - это было бы прекрасно. Он воодушевился:
- Тогда не надо терять времени. Просто смешно, если вы с Жаном не воспользуетесь такой возможностью.
'Какой?' - спросила себя Эммануэль, но как-то вяло, без истинного любопытства. И какая комбинация лучше: две женщины и один мужчина или одна женщина и двое мужчин? Последнее сочетание показалось ей более соблазнительным. Вторым мужчиной мог бы быть Кристофер. Или Марио. Нет, не Марио. И Кристофер - тоже нет.
