– Господи вседержитель!
Один из бывших у костра солдат начал истово креститься, а второй, тот самый, что выронил винтовку, бросился вперед с ликующими, рвущимися из глубины души криками:
– Ваше превосходительство! Живой! Отмолили! Убивать этих докторов всех нужно! Живой!!!
Владивосток,
командир роты Военной
учебно-инструкторской школы
подполковник Хартлинг
Подполковник Хартлинг быстрее других пришел в себя от потрясения и бросился к двери, нащупав рукой в кармане гранату Мильса. Прислушался – в прихожую входили люди, стуча прикладами винтовок о пол. В то же время несколько офицеров бросились по коридору, идущему в кухню. Там дверь была также запертой на замок. Однако именно сюда и подозвали Хартлинга, шепнув, что за ней стоит юнкер именно его роты.
– Карл Николаевич, там вроде Трухин, в замочную скважину видно.
Хартлинг не поверил – на его взгляд, тот был правых убеждений и вряд ли бы пошел не то что на мятеж, но и на неповиновение. Но к двери подкрался и тихо позвал юнкера:
– Трухин, что происходит?
– Беда, господин подполковник, переворот! Предупредите, пожалуйста, господ офицеров – двери и окна держат под прицелом, и если будет попытка прорыва, то все попадут под пулеметный обстрел. Все затеяли юнкера вашей роты, с ними есть и офицеры.
Хартлингу захотелось расхохотаться, зло и с хрипами, как старому ворону. Пока они переворот в городе готовили, их собственные подчиненные здесь опередили. Но тут же оборвал нервный смех, когда увидел, что полковник Рубец вытащил из кармана револьвер.
– Карлуша, прощайте!
Однако взвести курок Борис Иванович не успел, так как на него набросились несколько офицеров из пулеметной команды. Револьвером завладел капитан Шендринский, который тут же стал убеждать старого полковника, что стреляться пока преждевременно, так как положение арестованных неясное. Однако полковник Рубец был крайне расстроен неудавшейся попыткой самоубийства, он всегда говорил, что не желает принимать смерть в плену, в страданиях и пытках, потому что откажется служить большевикам, которых считал мерзавцами.
– Зря вы меня остановили, господа! Лучше самому застрелиться, чем терпеть издевательства и мучения от хамов…
Тяжелая сцена была прервана внезапным топотом ног за дверью, и кто-то из офицеров крикнул:
– Господа, сюда идут с обыском!
Хартлинг отпрянул от Рубца, тяжесть в кармане жгла ему руку. Он метнулся к буфету, на котором лежала забытая кем-то папаха. Закрыв ее спиною, подполковник вложил в нее гранату и отпрянул, как раз вовремя. В зал вошли юнкера и солдаты мятежных батальонов, держа своих офицеров под прицелами винтовок.
Всех обыскали по одному, отобрали револьверы и пистолеты, нашли и злополучную гранату. Подполковник тихо подозвал к себе портупей-юнкера Кардакова, бывшего ротным писарем и находившегося в зале вместе с арестованными офицерами.
– У меня на квартире деньги, между двумя матрасами на кровати лежит пачка, в ней 330 тысяч рублей. Это жалование для юнкеров роты, я должен был выдать его завтра.
Как Хартлинг и рассчитывал, портупей-юнкеров освободили, но в собрание тут же ввели арестованных офицеров 2-го и 3-го батальонов. Из их коротких рассказов выяснилось следующее – почти всех взяли на квартирах, выломав двери. Только командир 5-й роты капитан Капусткин долго не сдавался, и когда стали ломать филенку, успел выстрелить два раза – в свою жену промахнулся, а себя смертельно ранил в голову.
Оказал сопротивление и полковник Боровиков, отличавшийся крепким телосложением, – услышав о волнениях в батальоне, он стал обходить роты. И тут на него набросились солдаты, пытаясь скрутить. Началась свалка. Дежурный офицер подпоручик Куминг начал расстреливать из револьвера нападавших. Выпустив барабан, он затем бежал в горы к радиостанции, которую, как все знали, охраняли японцы. Солдаты его преследовать не стали, да и стрелять тоже. Да и здесь оружием угрожали, но не применяли, да и вели себя корректно, не как сторонники Ленина.
Вот это окончательно успокоило подполковника Хартлинга. Он уверился, что расстреливать их никто не будет, да и под арестом долго держать не станут. Их изолировали, чтобы не помешали очередной переворот в городе произвести. Офицер усмехнулся: «Эти «товарищи» большевикам явно не товарищи. Скорее всего, эсеры устроили заматню, уж больно похожи методы. Но кто из интервентов им помог все это дело провернуть?»
Глава четвертая
29 января 1920 года
Восточнее станции Куйтун,
адъютант главнокомандующего
армиями Восточного фронта
полковник Вырыпаев
Возок, скрипевший полозьями, бросало из стороны в сторону, и Василий Осипович прилагал титанические усилия, чтобы его не кинуло на генерала Каппеля. Тот полулежал на овчинном тулупе, под который добрые селяне плотно набили душистого сена, и спал, накрытый с головою дохой. Вырыпаев минута за минутой вспоминал вчерашний день, самый счастливый в своей жизни, ибо впервые он стал очевидцем настоящего чуда, того самого, на чем держится человеческая вера.
– Отмолили…
Возок тряхнуло, полковник чуть не прикусил язык. И моментально решил, что и вслух больше о том говорить не будет, и даже про себя. Перед ним чередой проплыли бледные, ошеломленные лица офицеров штаба, когда он, поддерживая чуть ли не на весу, завел Владимира Оскаровича в теплый дом. Спустя минуту, которая ушла на то, чтобы повернуть колесики на керосиновых лампах, загоревшиеся фитили полностью осветили лицо воскресшего главкома. Потрясение оказалось настолько велико, что на секунду ему показалось, что проснувшиеся люди онемели, как древние греки, что узрели Горгону Медузу. Потом внезапно наступившая тишина взорвалась единодушным воплем.
Однако Василий Осипович опомнился и, несмотря на генеральские погоны на плечах некоторых штабных, двумя резкими командами от лица главкома навел тишину и порядок. С удивлением он мысленно отметил, что даже генерал Войцеховский, уже отдавший приказ номер один о своем вступлении в должность главнокомандующего в связи со смертью Каппеля, охотно подчинился. Причем у Сергея Николаевича на лице прямо-таки читалось нескрываемое облегчение, какое бывает у человека, внезапно скинувшего со своих плеч тяжкую гнетущую ношу.
На ведущего заутреню в церкви батюшку с горящими, как раскаленные уголья, истовой верой глазами смотрели не просто почтительно, а как на святого. Не то что в храме, на площади было не протолкнуться – в глазах рябило от разнообразной одежды, грязной у солдат и праздничной у местных жителей, – казалось, что у церкви собралось все село, от мала до велика. Пришли даже десятки чехов из эшелонов на станции – им, видевшим Каппеля в гробу, было не меньшим, а то и большим изумлением узреть его в церкви живым на благодарственном молебне.
Вырыпаев, как и подошедший к нему румынский военный врач Данец, наконец добравшийся до Тулуна, поражены были никак не меньше – главнокомандующий поправлялся от смертельной болезни прямо на глазах, даже перестал кашлять. Если в начале службы Владимир Оскарович еле стоял на ногах, то после причастия довольно бодрым шагом вышел на площадь и произнес целую речь, что раньше никогда не делал.
Говорил генерал Каппель простые слова, но с такими
