Штурм города будет, это неизбежно – но что станет с узниками Александровского централа?!
О том, что о них большевики и белогвардейцы забудут, никто не говорил. Все понимали – как только колчаковцы подойдут к централу, их всех казнят незамедлительно. Коммунистам ни в коем случае нельзя оставлять белым несколько сотен офицеров, отведавших все прелести советского «милосердия», готовых выступить снова с оружием в руках. Потому решили дружно наброситься на тюремщиков, когда те начнут выводить заключенных небольшими партиями. Терять будет нечего – покорно идти на убой никто не желал, а если удастся захватить оружие, то можно всерьез повоевать, многие этому делу посвятили большую часть своей жизни.
Прокопий Петрович устало прикрыл глаза – он еще далеко не стар, всего 48 лет, сил вполне хватит, чтобы вцепиться в глотку своему палачу. Ему ли, прошедшему за двадцать последних лет четыре войны и две революции, бояться смерти?!
Георгиевское оружие и белый заветный крестик, благодарность от самого императора Николая Александровича, добрый десяток русских и иностранных орденов – он в этой тюрьме примет свой последний бой, хоть с наганом или шашкой в руке, хоть с одними кулаками. Но останется тем, кем был – казаком, природным воином, прошедшим все ступени, от приказного до генерал-майора.
К тому же в камере с ним находятся семь войсковых офицеров, вон есаул Коршунов сидит, что в октябре 1917 года с сотней енисейцев с донцами генерала Краснова походом на мятежный Петроград ходил, бежавшего из него Керенского поддерживая. Не удалось тогда, и попавшего в плен есаула зверски избили матросы, еле выжил. Так что иллюзий насчет собственной судьбы никто из них не питает, драться будут все, лишь бы разоружить охрану и вырваться из камеры.
Сейчас казачий генерал мучительно размышлял над тем, все ли он сделал правильно месяц назад, когда шли бои в Иркутске. Воспоминания жгли душу – на его глазах шел развал, министры и генералы бежали, удрал и Сычев, комендант, из амурских казаков. Именно он летом прошлого года разоружил Иркутский казачий полк и посадил его под арест, когда атаман попытался взять положенную ему постановлением правительства власть. В диктатуру поиграть захотел, песий хвост!
А сам струсил – сбежал в ответственный момент, бросив вверенный ему гарнизон!
Что он тогда мог сделать всего с одной сотней есаула Петелина, да еще с несколькими десятками казаков войсковых мастерских, да с командой новобранцев. Полк дрался под Канском, а мобилизация казачьего населения губернии запоздала, да и ничего бы не дала. Слишком мало было иркутских казаков, всего пятнадцать тысяч населения, меньше, чем донцов, в сотню раз. Даже поставив в строй ополченцев и казачат 18–19 лет, удалось бы собрать едва пару сотен, вооружать которые было нечем. Нет, ему винить себя не нужно, он и так сделал все, что мог, стараясь не погубить веривших ему казаков, их семьи и хозяйства.
Сила солому ломит!
Глава третья
3 февраля 1920 года
Александровский централ,
атаман Иркутского казачьего войска
генерал-майор Оглоблин
Не спалось, но генерал, стиснутый с двух сторон горячими телами своих офицеров, старался не шевелиться, чтобы не побеспокоить их в чутком сне, которым спит любой узник. На душе царила маета, не тоскливо, а именно смятенно, будто ждешь чего-то важного для себя, а ничего не происходит. Все было как всегда за эти две недели заключения – ужин из отварной картошки в кожуре с добавкой соли, потом за окошком стемнело, и в восемь вечера все уже расположились по нарам – керосиновых ламп арестантам не полагалось по определению.
– Ворота открывайте, товарищи, дрова, наконец, нам доставили, – громкий начальственный голос рыкнул снаружи, и вскоре створки натужно заскрипели. Послышалось недовольное ржание лошадей, всхрапывающих от непосильной ноши. Через выбитое пулями окно, занавешенное мешковиной, клубами вползал морозный воздух, со двора разносились различные звуки – охрана и обслуга занимались обычными делами. Дрова привезли, это хорошо – покормят всех утром горячим и сваренным, а то картофельные клубни полусырыми часто давали, жевать их некоторым офицерам, которым зубы выбили, было трудно.
– А, черт, постромки спутались! Тпру, оглашенные!
Со двора, огражденного высоченной стеной, отчего централ представлялся крепостью, донеслось скрипение полозьев по снегу, с грохотом посыпались поленья. Чуткий слух атамана уловил тихий стон, и генерала буквально подбросило на месте.
То была не боль от упавшей на ноги здоровенной чурки, то был предсмертный хрип – любой повоевавший в рукопашных схватках такой звук моментально определит, ибо слышал не раз, как уходит жизнь из зарубленного или заколотого человека. Еще стон, еще один, третий раздался опосля и в стороне. Еле слышные – но все заключенные мигом очнулись и сидели на нарах, не издавая звука, даже не дыша, напряженно вслушиваясь в темноту. Снаружи происходило непонятное, но страшное, насквозь кровавое дело – Прокопий Петрович ощутил близкое дыхание смерти, как бывало не раз с ним в боях.
И тут грохнул взрыв, еще один следом, более сильный – первый от обычной гранаты, вроде образца 1914 года, а вот во втором взорвалась граната Новицкого, именуемая на фронте «фонариком», – втрое больший заряд взрывчатки сносил проволочные заграждения вместе с кольями, открывая дорогу поднявшейся в атаку пехоте. И разом загрохотали два ручных пулемета Льюиса.
Звук «люсек», так любовно называли эти английские ручные пулеметы русские солдаты, опытный слух никак не спутает с рычанием «максима», лаем «кольта» или кратким треньканьем авторужья «шош». И снова взрывы гранат и громкие хрипы умирающих людей.
Камера уже была на ногах – во внутреннем дворе централа уже вовсю кипел бой, судя по всему, большевицкую охрану удалось поймать врасплох, вот этими самыми возами с дровами. Загрохотали винтовки, зачастили еле слышные хлопки револьверов, снова ухнули гранаты, но уже внутри корпуса – по каменному полу прошел гул. И тут Оглоблин разобрал звук, какой ни с чем не спутаешь, – топот копыт атакующей кавалерии, сотни три, никак не меньше, с лихим казачьим свистом.
– Господа, это наши!
– Казаки!
– Слава богу! На выручку пришли!
По камере прокатились волной громкие крики, все решительно столпились у двери и были готовы ринуться в схватку – вот только не высадишь голыми руками запертую на засов тяжеленную железную дверь с закрытым окошечком, что именовалось «скворечником».
Во внутреннем дворе уже вовсю лютовали
