— Вошел он при тебе в номер? — перебил его Коренев.
— А вот и не упомню. Деньги-то наперед дал, в коридоре, — полтинник.
— Сколько времени ходил ты за мылом?
— А кто знает, недолго: минут, чай, пять, не больше.
— Пять? — удивился Коренев. — Ведь до кассы два шага!
— Так ведь в лавочку же бегал: мыло-то ему, вишь ты, от перхоти понадобилось, а мы сами его, знашь, не держим — потому, редко кто требует…
Коренев, по-видимому, все больше и больше заинтересовывался, хотя для меня, должен сознаться, все эти расспросы казались лишь ни к чему не нужной проволочкой и тратой времени.
— Где отдал ты ему мыло?
— Подал из коридора в номер.
— Был номер заперт, когда ты принес мыло?
— Кажись, был. Да, верно: я постучался. Подал мыло и сдачу, а он еще 30 копеек, спасибо, на чай дал, — сдачу-то всю, значит!
— Скоро он отворил тебе?
Гаврила начинал недоумевать.
— Да как все приметишь! Кабы знать, что понадобится, вот бы и замечал, — а то, чай, как упомнить!
— Ну, ладно. Словом, в номер ты не входил. А в чем был старик, когда ты увидел его в коридоре? Вот, когда очки он позабыл? Был он в пиджаке или может, в пальто?
— Был, кажись, в пальто.
— А может, и в шляпе?
— Кажись, что так. Да ей-Богу, ваша честь, всего не приметил, — вот, кабы знать, что понадобится…
— Ну, ладно, ладно!
Коренев прекратил, наконец, расспросы и молча занялся снова тщательным исследованием очков. Он даже надел их и попробовал читать, затем подошел в очках к окну и стал глядеть на улицу. По особому выражению глаз своего друга и по характерному, мне лишь известному расширению ноздрей я мог заметить, что внимание его достигло высшего напряжения и что ему стоило немалого труда побороть свое, непонятное мне, волнение. Среди общего молчания он сделал несколько шагов по комнате, потом ушел в ванную, вернулся оттуда и, глядя искрящимися глазами на банщика, спросил:
— Ну, Гаврила, а теперь скажи: где же мыло, что ты принес? Ведь, говоришь, подал ты его покойному, — где ж оно?
Стали искать мыло, но — к изумлению всех, особенно же Зверева — не нашли и следов его!
— Неужто ж смылил все? Чудо, да и только, накажи меня Бог! — волновался Зверев.
— Смылил, говорите? — улыбнулся Коренев. — Для самоубийцы-то, положим, не так уж важно, с перхотью или без перхоти явиться на тот свет. Но допустим даже, что смылил, а где ж, все-таки, обертка? Обертку-то уж не смылишь, а ты, ведь, Гаврила, сам мыла не распечатывал?
— Куды тебе! Знамо, не распечатывал, — растерянно пробормотал банщик.
— То-то вот и есть. А обертки-то ведь, братец, тоже нет!
Все бросились теперь искать загадочно исчезнувшую обертку. Когда самые тщательные поиски оказались тщетны, всеми овладело тягостное смущение. Помню, как по моему сознанию прошла волна досадного, смутного недоумения и в сердце закралось предчувствие чего-то недоброго. Призрак угрюмой тайны, казалось, заглянул к нам в комнату и повеял над нами своим темным, холодным крылом… Зверев подошел к околодочному и что-то тихо сказал. Я расслышал только — «ни на шаг…» и «чуть что — сейчас же…» И снова все мы тяжело молчали.
Первым заговорил Коренев.
— Ну, на первый раз довольно, — сказал он. — Попрошу вас, Ипполит Семеныч, — обратился он к Звереву, — распорядиться, чтобы в те номера, где мылись о. протоиерей, гимназист и еще тот третий, брюнет, никого не впускали до моего вторичного прихода. Если можно, я просил бы даже все эти четыре номера — те три и этот — запечатать пока. Советовал бы вам, между прочим, снять фотографическую карточку с трупа — она может пригодиться для установления личности, ведь пока мы в этом отношении совсем беспомощны. Ага, бутылку, что я просил, вы добыли, — спасибо! Хочу взять в нее воды из ванны. Когда освободитесь здесь, приходите к нам: будет о чем потолковать. Белье и шляпу покойного позволите взять пока? Спасибо, спасибо. Записка, очки и бритва тоже у меня. Так приходите же, обязательно!
Мы отправились с Кореневым домой, я — разбитый и утомленный, сбитый с толку его расспросами и действиями, он — сосредоточенно возбужденный и молчаливый.
— С кровавой водою теперь, пожалуй, и делать-то нечего уже… — было единственное, что сказал он дорогою, поправляя в кармане бутылку.
Зная привычку своего друга не особенно охотно говорить с «непосвященными» о деле, не доведенном до конца, я и дома не приставал к нему с вопросами, тем более, что чувствовал себя усталым. Предстоящие собственные и притом неотложные дела тоже не располагали меня сосредоточиться на случившемся. Когда я проснулся от послеобеденного сна, я слышал, однако, как Коренев в своем кабинете, рядом с моей комнатой, говорил Звереву:
— Судебное вскрытие необходимо, и оно докажет, что я прав: самоубийства не было, было убийство. Чтобы разрезать правую руку, нужно быть левшою, а у покойного, как я убедился, более развиты мускулы правой руки: значит, левшою он не был. Если предположить даже, что разрез правой руки был вызван чем-нибудь другим, то спрашивается, чем же именно? Уж не тем ли, что если держать бритву в левой руке, как якобы сделал покойный, то тогда для того, чтобы выбросить бритву справа от ванны, что покойный тоже якобы сделал, нужно тянуться через всю ванну? Судите сами, насколько это удобно, особенно для ранившего себя человека! Это было первое, что натолкнуло меня на мысль об убийстве. Да и вы согласны, не правда ли? Очень рад. А затем, возьмите другие данные. Зачем, хотя бы, человеку, решившемуся на самоубийство в ванне, требовать простыню? Или зачем ему надевать перед банею чистое белье, если решил через несколько минут сбросить его с тем, чтобы уже никогда больше и не надеть? Вы говорите, что за мылом тоже нечего было посылать. Это разумеется, так, но… — но здесь начинается новая нить: ведь мыла-то мы не нашли, не нашли и обертки от него, и здесь-то именно у меня возникла иного рода теория. Какая? Ну, этого я пока не скажу: боюсь ошибиться. Только из нее вовсе
