— Чего, то-ись, такое? Видит Бог… «Туды-те, растуды», — грит… Ась? Это хозяин то, — да… Да как так! Я хуч бы слово какое, али как, а он — поди-ко-ся! «Иди, — грит — иди!» Да… А куды итить-то? Ась? Ах ты, дуйте горой! Вор я тебе, али как? «Арештант», — грит. Да нешто я по своей воле… Десять-то годов — не десять-то ден, чать, — а? Да по мне хоть тысчи!. Да кабы я — видит Бог!.. Ась?
«Закоренелый преступник» имел, очевидно, очень смутное представление о том, в чем он обвинялся. И то сказать: немало-таки встречается у нас умственных лентяев среди преступников! Очень многие из них ни за что не хотят пошевелить мозгами и припомнить, что, собственно, сделали они преступного. Они так ленивы, что говорят даже, будто они так-таки, хоть убей, и не могут вовсе этого вспомнить… Жалкие, негодные лентяи! И что за каторжный труд должны нести из-за них бедные прокуроры!
Убедившись, что Гаврила принадлежит, несомненно, к числу подобных лентяев, я поспешил прекратить нашу несколько туманную беседу и услал его на кухню обедать.
Сам Коренев вернулся домой лишь перед вечером. Он был еще бледнее, чем обыкновенно, но от всей крупной фигуры веяло торжественностью, глаза сияли.
— Ну, дружище, — сразу обратился он ко мне, — так как теперь наступил момент, когда мне нужно взнуздать себя, то выложу вам целиком все факты, а затем, умоляю, о деле ни гу-гу! Во-первых, — вскрытие. Он оказалось, утоплен, как я и думал. Во-вторых, — газеты. Репортерам, по моему настоянию, пущен туман в глаза, и они будут писать теперь не об убийстве, а о самоубийстве, — что, мол, не остается никаких сомнений и т. д., в том же обычном их авторитетном тоне… Ну-с, в третьих, — осмотр запечатанных номеров. Ничего существенного осмотр не дал… судебным властям, то есть. Мелочи, на которые они не обратили внимания, конечно, в счет пока не идут: разбираться в мелочах — дело фантазеров, а представители правосудия — все люди солидные, как известно. Думаю, что солидности этой в них даже «немножко много» — как говорил мой учитель немецкого языка. Что ж еще? Да, кажется, и все пока. А теперь мне необходимо отдохнуть и постараться позабыть на сегодня о деле, — не то, пожалуй, как разыграется воображение, так всю ночь и не уснешь. Кстати, мы давно уже не играли с вами в шахматы, — давайте-ка изобразим перед ужином партийку-другую: я заметил, это успокаивает. Да и вы ведь целый день работали, вам тоже не мешает развлечься. Между прочим, — чтоб не позабыть — нужно себе, на всякий случай, еще за бромом спосылать. Да, ведь у нас теперь даже собственный посыльный есть, — вот лафа! Дороговатое несколько удовольствие, нужно-таки сознаться, но что делать?
Жизнь, — как сказал Конфуций, — фирма солидная, и дешевые распродажи такого ходкого товара, как удовольствия, у нее вообще не практикуются… Как, между прочим, понравился вам наш закоснелый злодей и вся эта нелепая история с ним? Бедняга, кажется, совсем сбит с толку: представьте, он уверен, что его обвиняют в краже мыла, — как вам это нравится?.. Пойду погляжу, однако, как и где он там устроился.
Воспользовавшись уходом Коренева, я позволил себе развлечься кое-какими, по возможности невинными, мыслями. Хорошее это занятие — думать, жаль только, что не вполне общедоступное! Я нахожу, что позволять иногда мыслям свободно пролетать через голову так же приятно, как, например, пускать кольцами дым хорошей папиросы или, лежа в траве, смотреть на облака и следить за их милыми, причудливыми изменениями… Теперь, припоминая сказанное Кореневым о Гавриле и по поводу Гаврилы, я не мог не усомниться кое в чем, но в то же время кое с чем пришлось все-таки и согласиться. Усомнился я прежде всего в том, чтобы афоризм о дешевой распродаже удовольствий принадлежал именно Конфуцию. Впрочем, я скоро примирился на решении, что все это, в сущности, не беда; если Конфуций и не говорил ничего подобного, то, во всяком случае, он свободно мог бы это сказать; может быть, он даже и хотел уже как-нибудь сказать это, да просто почему-нибудь не успел… Затем моему сомнению подвергся и другой пункт из сказанного приятелем, именно тот, где он пользование Гаврилою отнес к разряду удовольствий. Пожалуй, известного сорта удовольствие Гаврила, действительно, сулил нам, но это удовольствие почему-то рисовалось мне не иначе, как вроде того, какое древле получил милосердный самарянин, совершая в пустыне свой столь выдающийся по своеобразности мотивов поступок. Мне лично такая перспектива мало улыбалась: в удовольствиях этого сорта я, с детства еще, вообще как-то сдержан… Зато в чем и согласился я вполне с приятелем, так это в том, что удовольствие будет, действительно, не из дешевых. Тут уж не было места никаким сомнениям, ибо характер своего друга я достаточно знал с этой стороны: будучи сам человеком невзыскательным ко всем жизненным удобствам, Коренев до мнительности беспокоился всегда об удобстве других, и я не без основания опасался, как бы Гаврила, выражаясь фигурально, не лег некоторого рода бременем на наш и без того скудный в общем бюджет.
Скоро приятель вернулся из кухни с озабоченным лицом.
— А дело знаете, плоховато, — сказал он.
— Что такое?
— Старикашка-то наш, понимаете ли, пообедал и спит теперь. Но главное — я боюсь, что у него, кажется, жар. В аптеку-то я уж сам схожу лучше. Кстати, нужно будет и хины купить ему. Пожалуй, невредно еще малины сушеной захватить, что ли… Как вы думаете?
Я предпочел, однако, сохранить на сей раз свое мнение под покровом возможно глубокой тайны. С гордостью вспоминаю, что у меня хватило даже духу не вызваться самому пойти в аптеку! Впрочем, вряд ли Коренев стал бы и слушать меня, — так он засуетился и забегал: ему, видите ли, крайне необходимо оказалось удостовериться, есть ли у нас коньяк, медикамент, как известно, для вызова испарины не только полезный, но и, можно сказать, почти необходимый, — особенно ввиду столь тревожного симптома у болящего, как сон после обеда… Не найдя, разумеется, никакого коньяку и — стоит ли даже говорить об этом? — решивши, что покупка его неизбежна, он, наконец, исчез.
Так положено было прочное и счастливое начало новой Гаврилиной роли — посыльного при Кореневе.
Вечером мы играли в шахматы, много курили, немало, как водится, молчали. Давши
