первенства, которым наделен Бэзил. Великанья лестница над нами вела куда-то, видимо, к звездам, и ликующий голос звал нас на небо.
На полпути меня лизнул и отрезвил холодный ночной воздух. Гипноз безумца рассеялся; и я увидел, как на чертеже или на карте, современных людей в пальто, которые лезут на дерево где-то в болотах, тогда как проходимец, которого они ищут, смеется над ними в каком-нибудь низкопробном ресторане. Да и как ему и смеяться? Но подумать жутко, что бы он делал, как хохотал, если бы нас увидел! От этой мысли я чуть не свалился с дерева.
– Суинберн, – раздался вверху голос Руперта, – что же мы делаем? Давайте спустимся вниз. – И я понял по самому звуку, что и он проснулся.
– Нельзя бросить Бэзила, – сказал я. – Схватите-ка его ногу!
– Он слишком высоко, – ответил Руперт, – почти на вершине. Ищет этого лейтенанта в вороньих гнездах.
Мы и сами были высоко, там, где могучие стволы уже дрожали и качались от ветра. Я взглянул вниз и увидел, что почти прямые линии чуть-чуть сближаются. Раньше я видел, как деревья сближаются в вышине; сейчас они сближались внизу, у земли, и я ощутил что затерян в космосе, словно падающая звезда.
– Неужели его не остановить? – крикнул я.
– Что поделаешь! – ответил мой собрат по лазанью. – Пусть доберется до вершины. Когда он увидит, что там только ветер и листья, он может отрезветь. Слышите, он разговаривает сам с собой.
– Может быть, с нами? – предположил я.
– Нет, – сказал Руперт, – он бы кричал. Раньше он с собой не говорил. Боюсь, ему очень плохо. Это же первый признак безумия.
– Да, – горько согласился я и вслушался. Голос Бэзила действительно звучал над нами, но в нем уже не было ликования. Друг наш говорил спокойно, хотя иногда и смеялся среди листьев и звезд.
Вдруг Руперт яростно вскрикнул:
– О, Господи!
– Вы ударились? – всполошился я.
– Нет, – отвечал он. – Прислушайтесь. Бэзил беседует не с собой.
– Значит, с нами, – сказал я.
– Нет, – снова сказал Руперт, – и не с нами.
Отягощенные листвой ветви рванулись, заглушая звуки, и потом я снова услышал разумный, спокойный голос, вернее – два голоса. Тут Бэзил крикнул вниз:
– Идите, идите! Он здесь.
А через секунду мы услышали:
– Очень рад вас видеть. Прошу!
Среди ветвей, словно осиное гнездо, висел какой-то яйцевидный предмет.
В нем была дырка, а из дырки на нас глядел бледный и усатый лейтенант, сверкая южной улыбкой.
Потеряв и чувства, и голос, мы как-то влезли в странную дверь и очутились в ярко освещенной, очень маленькой комнатке с массой подушек, множеством книг у овальной стены, круглым столом и круглой скамьей. За столом сидели три человека: Бэзил, такой непринужденный, словно живет тут с детства; лейтенант Кийт, очень радостный, но далеко не столь спокойный и величественный; и, наконец, жилищный агент, назвавшийся Монморенси. У стены стояли ружье и зеленый зонтик, сабля и шпоры висели рядком, на полочке мы увидели запечатанную бутыль, на столе – шампанское и бокалы.
Вечерний ветер ревел внизу, как океан у маяка, и комнатка слегка покачивалась, словно каюта в тихих водах.
Бокалы наполнили, а мы все не могли прийти в себя. Тогда заговорил Бэзил:
– Кажется, Руперт, ты еще не совсем уверен. Видишь, как правдив наш хозяин, а мы его обижали.
– Я не все понимаю, – признался, моргая на свету, Руперт. – Лейтенант Кийт сказал, что его адрес…
Лейтенант Кийт широко и приветливо улыбнулся.
– Бобби спросил, где я живу, – пояснит он, – я и ответил совершенно точно, что живу на вязах, недалеко от Перли. Тут Бакстонский луг. Мистер Монморенси – жилищный агент, его специальность – дома на деревьях. У него почти нет клиентов, люди как-то не хотят, чтобы этих домов стало слишком много. А вот для таких, как я, это самое подходящее жилище.
– Вы агент по домам на деревьях? – живо осведомился Руперт, исцеленный романтикой реальности.
Мистер Монморенси, вконец смутившись, сунул руку в один из карманов и нервно извлек оттуда змею, которая поползла по скатерти.
– Д-да, сэр, – отвечал он. – П-понимаете, родители хотели, чтобы я занялся недвижимостью, а я люблю естественную историю. Они умерли, надо чтить их волю… Вот я и решил, что такие дома… это… это… компромисс между ботаникой и жилищным делом.
Руперт рассмеялся.
– Есть у вас клиенты? – спросил он.
– Н-не совсем, – ответил мистер Монморенси, бросая робкий взгляд на единственного заказчика. – Зато они из самого высшего общества.
– Дорогие друзья, – сказал Бэзил, пыхтя сигарой, – помните о двух вещах. Первое: когда вы размышляете о нормальном человеке, знайте, что вероятнее всего – самое простое. Когда вы размышляете о человеке безумном, как наш хозяин, вероятнее всего – самое невероятное. Второе: если изложить факты очень точно, они непременно кажутся дикими. Представьте, что лейтенант купил кирпичный домик в Клепеме без единого деревца и написал на калитке: «Вязы». Удивитесь вы? Ничуть, вы поверите, ибо это – явная, беззастенчивая ложь.
– Пейте вино, джентльмены, – весело сказал Кийт, – а то этот ветер перевернет бокалы.
Висячий дом почти совсем не качался, и все же, радуясь вину, мы ощущали, что огромная крона мечется в небесах, словно головка чертополоха.
Необъяснимое поведение профессора Чэдда
Кроме меня у Бэзила Гранта не так уж много друзей, но вовсе не из-за того, что он малообщителен, напротив, он сама общительность и может завязать беседу с первым встречным, да и не просто завязать, но проявить при этом самый неподдельный интерес и озабоченность делами нового знакомца. Он движется по жизни, вернее, созерцает жизнь, словно с империала омнибуса или с перрона железнодорожной станции. Конечно, большинство всех этих первых встречных, как тени, расплываются во тьме, но кое-кто из них порою успевает ухватиться за него – если так можно выразиться, и подружиться навсегда. И все-таки, подобранные наудачу, они напоминают то ли паданцы, сорвавшиеся с ветки в непогоду, то ли разрозненные образцы какого-то товара, то ли мешки, свалившиеся ненароком с мчащегося поезда, или, пожалуй, фанты, которые срезают ножницами с нитки, завязав глаза. Один из них, по виду вылитый жокей, был, кажется, хирургом-ветеринаром, другой, белобородый, кроткий человек неясных убеждений, был священником, юный уланский капитан напоминал всех остальных уланских капитанов, а малорослый фулемский дантист, могу сказать это с уверенностью, был в точности таким, как прочие его собратья, проживающие в Фулеме. Из их числа был и майор Браун, невысокий, очень сдержанный, щеголеватый человек, с которым Бэзил свел знакомство в гардеробе отеля, где они не сошлись во мнении о том, кому из них принадлежала шляпа, и это расхождение во взглядах едва не довело майора до истерики – мужской истерики, замешанной на эгоизме старого холостяка и педантизме старой девы. Домой они уехали в одном кебе, и с этого дня дважды в неделю обедали вместе. Я и сам так подружился с Бэзилом. Еще в ту пору, когда он был судьей, мы как-то оказались рядом на галерее клуба либералов и, перебросившись двумя-тремя словами о погоде, не менее получаса проговорили о политике и Боге – известно, что о самом главном мужчины говорят обычно с посторонними. Ведь в постороннем лучше виден образ Божий, не замутненный сходством с вашим дядюшкой или сомнением в уместности отпущенных усов.