– Но почему? – спросила она. – Почему тебе за это не ухватиться? Подумай: ты же можешь потом сюда вернуться с обогащенными знаниями, опытом.
– Но если я потом сюда захотеть не вернуться?
Бессвязный, казалось бы, набор слов, но в конце его печальная улыбка, значение которой было вполне ясно. Как недавно Лейла, Ма Тхири сейчас размышляла над дилеммой богатства и бедности. Она хотела сказать, что опасается, как бы Запад не загубил ее для привычной жизни в здешних суровых условиях; для тягот, сносить которые суждено только ей, а не кому-то еще.
– Значит, ты просто должна настроиться на возвращение, – ответила на вопрос Лейла (точнее, она сказала «ты должна хорошо-хорошо решить вернуться» – это все, на что хватало ее словарного запаса; как по-бирмански «настроиться», Лейла не знала).
Хотя удивительным было уже то, чего сумела у себя достичь Ма Тхири – ее клиника, и разговор шел в основном об этом. Она рассказала, что создала ее из-за матери, которая умерла от… (слова Лейла не разобрала, а переспрашивать не решилась, но ухватила главное: трагедию можно было предотвратить, и от мысли об этом Ма Тхири все еще не находит себе покоя).
На клинику поступают деньги от одного христианского благотворительного фонда (платеж должен прийти и в этом году); скоро, возможно, приступит к работе еще одна медсестра. Ма Тхири вздохнула, а затем улыбнулась:
– Ты мне в этой медшколе, может, дашь еще и мужчину?
По всей видимости, она имела в виду мечтательного неумехудоктора из замшелого сериала про больницу; Лейла рассмеялась.
– Нет, – недолго думая определилась с решением Ма Тхири.
Слишком уж многим она нужна здесь. Из-за того что английский у нее был скудный, в ее рассуждениях слышалась толика бахвальства.
– Я здесь слишком важна, – сказала она. – Никто другой этого делать не умеет.
Оказалось, у нее на руках еще сестра и брат, а также больной отец.
– Да, и у меня тоже, – кивнула Лейла.
Хотя ни Дилан ни Росксана нигде и ничем ее не удерживали, а отец пребывал по-прежнему в добром здравии.
К тому времени как разговор у них подошел к концу, Лейла выжала из Ма Тхири обещание, что она все-таки еще раз подумает. Хотя было ясно, что решение этой женщиной принято и насчет «подумать» сказано просто из вежливости. Покидая клинику, Лейла чувствовала себя как сконфуженный Эд МакМахон[7], шлепающий обратно к своему фургону со здоровенной купюрой из картона.
Той ночью в Мьо-Тхите Лейла в своей гостинице была одна-одинешенька. В смысле, не единственным постояльцем, а вообще единственной живой душой. Человек, которого она приняла за хозяина заведения, вскоре ушел, а затем ушла и женщина, стиравшая на крыше простыни. Лежала Лейла на сыроватом пенистом матрасе под москитной сеткой. В большущей комнате стояло еще пять таких лежанок, каждая задернута белесой сеткой словно саваном (легче легкого представить себе, как там затаились призраки, насильники, или убийцы с мачете, или же призрачные насильники-убийцы, тоже с мачете). В санузле, помаргивая, жужжала флуоресцентная лампа и звучно стекала вода из неисправного крана. Москитную сетку пробовала снаружи на прочность крупная мохнатая ночная бабочка. Каждые полчаса где-то за стенкой встряхивался к жизни электрогенератор – сначала утробное «хлюп», а затем «ж-ж-ж-ж…». Надо было проявить больше упорства, когда Аунг-Хла настаивал остановиться в таксистской ночлежке внизу по улице. Так нет же, нам отели подавай. Насколько там, интересно, более убого, чем здесь?
Когда за окном наконец посветлело, за ней заехал Аунг-Хла. Лейла рассказала ему о ночи, проведенной здесь в кромешном одиночестве (пожалуй, зря: он усовестился, что оставил ее здесь, и наорал на владельца на бирманском, из которого она не поняла ни слова).
– Аунг-Хла, а может, взорвем эту хлабуду? – сказала Лейла на английском, когда он отъезжал. Миляга рассмеялся, очевидно подумав, что она изрекла нечто мудрое.
Сразу за городом, километрах в десяти, двое юных солдат на блокпосту решили проверить разрешение иностранки Лейлы на въезд. И взялись за это с пристрастием: приказав ей сесть на белый пляжный стульчик в своей душной деревянной будке за гнутым полосатым шлагбаумом, перегородившим проезд меж двух бетонных тумб, принялись скрупулезно выписывать с ее бумаг все до последней циферки (даже просроченный абонемент в бассейн Окленда, штат Калифорния, показался им важным документом). Аунг-Хла они приказали оставаться в машине.
Спустя полчаса Лейла увидела, что Аунг-Хла стоит непосредственно у дверного проема. Жестом он молча указал: нужно делать ноги. Лейла встала, а Аунг-Хла резко вошел и с ходу напустился на солдатиков с напором, обрывая их всякий раз, когда они хотели что-то ответить или возразить: примерно так ведет себя взрослый, пытающийся урезонить хулиганистых юнцов. Он не церемонясь сгреб с фанерного стола содержимое бумажника Лейлы и стал ее выводить, так сказать, задним ходом обратно к своей «Тойоте». Солдаты увязались следом. Видя, что Лейла уже усаживается на заднее сиденье, Аунг-Хла самовольно поднял шлагбаум, не переставая при этом непререкаемым голосом переговариваться с солдатами. Один из них счел, что это уже слишком и, запальчиво что-то провопив, выпростал из кобуры бурый пистолет. Аунг-Хла на это лишь вытянул руку в сторону дороги и сказал оруну, по всей видимости, что-то жесткое – очень жесткое, поскольку солдатик утихомирился. Выждав пару секунд, шофер повернул ключ зажигания и чинно отъехал с блокпоста. Лейла подавила в себе позыв нырнуть на своем сиденье – как в кино, где персонажи укрываются от пуль.
Когда они отдалились за пределы видимости, Аунг-Хла погнал со все менее благочинной скоростью. Трясясь на выбоинах, Лейла по напряженности позы шофера угадывала, что его подгоняет страх. «Тойота» неслась, виляя по дорожным ухабам. По неразборчивым словоизлияниям с переднего сиденья Лейла улавливала, что солдаты были или пьяны, или под дурью. Отставив от мизинца большой палец, Аунг-Хла изобразил вначале буль-буль из горлышка бутылки, а затем, сдвинув вместе большой и указательный, затяжку косячком. После этого указательный он назидательно поднял и задвигал им на манер метронома – туда-сюда, туда-сюда, девяносто ударов в минуту: нет, ни-ни, ни в коем разе, никуда не годится. Жест отрицания получался хорошо, красноречиво; рука недвижно держалась под пальцем, а глаза Аунг-Хла смотрели на Лейлу из зеркала заднего вида.
С магистрали машина свернула и поехала
