– Лежать, суки, всех положу!
В его голову тут же прилетел кирпич, и Дмитрий тащил на себе раненого Геракла до автобуса, потом сдал в травмпункт.
Гера явился какой-то вялый и помятый. Тем не менее, с интересом оглядел квартиру и скептически заметил:
– Да, брат, опускаешься. Я в курсе твоих дел, ты не думай. Но жить в таком сарае нельзя. Хочешь, дам телефончик – приятная девка, в твоем вкусе. Мигом поднимет тонус. И вообще…
Геракл закурил у окна, уставившись в ночной мрак, сгущаемый тусклым фонарем подъезда.
– Дерьмо все. Было, есть и будет.
– Гляжу, научился ты на умняк падать.
– Жизнь учит, будь она неладна.
– Чаю или покрепче будем?
– Иди ты с чаем. Я с собой прихватил, «пять звезд», как у благопочившего Генсека. Помнишь анекдот про «пять звёзд»? Нет? Это когда вампиры поймали Брежнева, отрезали голову, и один говорит: что, вот так, из горла? Нехорошо, всё-таки «пять звёзд»!
Дмитрий наскоро настрогал мелкими ломтиками подсохшего черного хлеба, крупными – два плавленых сырка; порывшись в холодильнике, извлёк и открыл банку дефицитных шпрот. Отнес все это в комнату, где возле дивана на трех шатких ногах стоял старый этюдник. Дмитрий откопал его в кладовке, внутри этюдника были только ссохшиеся тубы масляных красок. Этюдник использовался в качестве обеденного стола, чтобы не отвлекаться от телевизора, лампового черно-белого «Электрона», смотреть который можно было, только потушив свет. Кот Тимур тут же изловчился похитить сырок и, заныкавшись в углу за телевизором, с урчанием принялся за ужин.
Гера выставил коньяк, «самтрест»:
– Куда насыпать, чегевара?
Дмитрий принес покрытую пылью нераспечатанную коробку со стопками чешского хрусталя, они выпили за встречу.
– Ну, рассказывай, как живешь? – спросил Гера. – Чего с Галкой поцапался? Хорошая баба, хозяйка.
– Не заладилось что-то. Сперва я ей доказывал, что умный. Потом она. Не знаю. Понимаешь, Гера, какая штука, если бы знал, то все бы наладил. Наливай. Между первой и второй…
– Помнишь, как потащила нас на концерт, в училище?
– Ну?
– А ты заснул. Храпел. Она на скрипке солирует, а ты храпавицкого.
– Да, смешно, конечно.
– Нет, брат, это тебе смешно, а женщины все помнят. Так что мотай на ус.
– Ну ладно, будет. Ты-то что? Уже майор?
Гера вздохнул. Наполнил стопки. Приглашающе кивнул. Выпили.
– В судьбу веришь? – спросил он.
– Ты бы еще спросил – верю я в бога?
– В бога не знаю, в судьбу?
– Наверное. Знаешь, меня ведь контузило, год назад. Да, точно, год.
– Рассказывай.
– Ночное дежурство. Вызов из частного сектора – один псих, кстати, числился в розыске, сожительствовал с гражданкой, допился и по пьяни зарезал ее отца и брата. Она как-то вырвалась, а псих заперся в доме, пустил газ, да еще разлил канистру бензину. Прибыли на место, я и Володя Шлопов. Сунулись, а этот орет – не лезь, взорву. Ну и взорвал. Володька впереди шел, всего два метра между нами было – его убило. А меня контузило. Не помню ничего, говорят, я прям на улице встал и давай в небо из своего ТТ шмалить. Салют, значит. Вот такая судьба, Гера, шел бы я первым – он бы салютовал, а меня – в цинк и ногами вперед…
– Видишь, какая история неприглядная. Ну да, мне не слаже. Не быть мне майором теперь.
– Залетел?
– Если это судьба, то чем-то я этой стерве сильно не понравился. Дай папиросу.
– «Мальборо» зажимаешь? – улыбнулся Дмитрий.
– Да пошел ты! – рявкнул Гера и швырнул свое «Мальборо» об этюдник. – Можешь курить.
– Не мечи икру. Что там у тебя с судьбой, выкладывай.
Гера поведал странную историю.
Давеча возвращался он домой после встречи со студентом института легкой промышленности. У них там в институте назревало что-то вроде диссидентского кружка – какую-то газетенку готовили; какой-то диспут-клуб. В общем, сопли, конечно, но дали в разработку – изволь, поработай.
Студент при первом же свидании в штаны наложил, бумагу подписал, кличку принял, а толку ноль. Подсовывал Гере какую-то липу, чего-то крутил.
Итак, Гера шел домой с неприятным чувством: для отчета начальству ничего «такого» агент снова не сообщил.
По дороге, кстати, попался пивняк. Решил рвануть пару-тройку кружек, восстановить резкость.
Уже собрался уходить, как появляются эти двое. Вежливые. Показалось ему, – парни из наружки, даже припомнилось, будто встречались на каком-то собрании. Гера, сам не зная как, выложил им всю закрытую информацию об агенте и их гребаном кружке. Вчистую агента засветил. Те сочувствовали, кивали, но ведь, бляха-муха, ничего не говорили, а он разливался соловьем. И откуда он взял, что студентика надо дожать? Показалось, будто близнецы посоветовали – так взяли и сказали: «А ты его дожми. Что с ним сделается?» И такая шиза накатила, что прямо втроем поехали к студентику на дом, в нарушение всех мыслимых инструкций.
Он вызвал студента на улицу, под грибок, и там дожал. Дожать его было легко. У Геры имелась информация – юноша замечен в гомосексуальных связях, имевших место в общественных туалетах. Гера так и сказал: «Или ты, пидор, сейчас и здесь излагаешь все, и письменно, или завтра… нет, сегодня, о тебе всё будет знать ректор. И в справке об отчислении будет указана причина. Воображаешь формулировку?» Здесь Гера стал дико, нервно хохотать, что тоже было очень странно. Студент плакал, писал под диктовку Геры донесения, но все было не то, и эти бумажки Гера тут же рвал, приговаривая: «Настоящее давай, сука, настоящее…» А потом плюнул, зловеще прошипел: «Вешайся, гнида», развернулся и пошел к тем двоим, а они все это время на лавочке сидели. Только Гера к ним, мол, как я, здорово провел работу? – те встали и ушли, только их и видели.
Той же ночью студент повесился. И записочку, паскуда, оставил. И началось для Геры страшное – начальство на ковер, служебное расследование, временное отстранение от дел, вопрос о соответствии занимаемой должности…
Гера рассказывал, а Дмитрий смотрел на него и думал, что надо же – эдакая сволочь друг детства, а все-таки друг, и он, Дмитрий, сидит, слушает; а тот рассказывает такое, что никому и никогда. Но что-то тут есть неуловимое, что-то темное-темное, глухое, как последний «глухарь». И вот из-за этого чего-то неуловимого ему жаль подлеца Геру. Влип
