Элл тоже была, несомненно, зачарована гобеленами. Все признаки усталости исчезли: хотя ее руки и висели по бокам, на лице, приподнятом и обращенном к стенам, шла игра возбуждения, интереса и узнавания. Она поворачивалась то туда, то сюда. Глаза перебегали с образа на образ. Кэй пригляделась к ней, удивленная ее сфокусированным вниманием и внезапной храбростью во взгляде после того, как Элл целый день робко к ней льнула. В протяженном сводчатом зале Элл стояла одна, поодаль от всех – от Вилли и Флипа, которые тихо и взволнованно разговаривали с двумя новыми, незнакомыми духами, только что вошедшими через дальнюю дверь, и от самой Кэй. Ее рыжие волосы, наконец-то совсем свободные от тугой косы, которую Кэй заплела накануне, ниспадали волнистыми прядями. При крушении аэростата пола ее синего шерстяного пальто в одном месте слегка порвалась, на брючине виднелось пятно, похожее на масляное, но в остальном она выглядела на удивление мало затронутой бурными событиями дня, и лицо, которое Кэй видела теперь в профиль, было спокойным, нисколько не напряженным. От нее веяло таким внутренним равновесием, какого Кэй никогда раньше в ней не замечала, даже во сне. Казалось, Элл впервые в жизни пребывает целиком и полностью дома.
– Кэй, – сказала она, повернувшись. – Мне кажется, я видела это место во сне. Я помню эти картины. Я помню эти цвета.
– Не может такого быть, Элл. Ты же никогда тут не была, как ты можешь что-то здесь помнить?
Кэй сама удивилась своему недовольному тону.
– Я знаю. Но понимаешь, у меня чувство, что я помню.
Элл показала на длинный узкий горизонтальный гобелен на левой стене, где старец, древний и морщинистый, но по-прежнему сильный, мускулистый и, ощущалось, полный величия, восседал на некоем подобии трона. Он смотрел на небольшую группу людей, которые двигались к нему, простоволосые и в лохмотьях, из темного угла в обширном сером зале, так тускло освещенном, что он показался Кэй вырубленным в граните, показался внутренностью горы.
– По-моему, я знаю, – сказала Элл, – ну, или чувствую, что там происходит. Этот старик – судья, он судит жизни людей после их смерти, все их жизни целиком. А все эти, которые к нему идут, они только что умерли. Они отправляются в загробную жизнь, и судья каждому скажет, куда идти – в рай или в ад. Кэй, они все такие. Знакомые, будто картинки из книжки у нас дома. Или будто я сама их все выткала.
– Ну что ты, Элл, ты же знаешь, что у нас нет книжки с такими картинками. – Чем-то настойчивая убежденность сестры обеспокоила Кэй; она была раздражена. – А тут так всего много. Что бы ни было, помолчи об этом сейчас. Погоди, пока мы не найдем папу.
Тем временем Флип, должно быть, вышел через дальнюю дверь; Вилли все более разгоряченным шепотом вел разговор с двумя новыми духами. Кэй посмотрела на него критическим взором. Под яркими светильниками зала он выглядел еще бесплотней прежнего. Хотя изяществом рук и лица он отнюдь не уступал тем двоим, он был заметно более тощ, заметно более согнут. В их щеки не въелась такая, как у него, усмешка – пусть и добрая, но усталая и горькая. Вместо нее по их лицам-полумесяцам шли глубокие, тяжелые складки, как если бы, высекая их в виде каменных скульптур на внешней стене собора, ваятель приберег самые крупные надрезы, самые резкие линии для суровых лбов, сжатых губ, строгих подбородков. Один из них махал перед Вилли ворохом бумаг. Кэй тут же стало жалко Вилли – наверняка это опись имущества, подумала она; и, само собой, мгновение спустя, после короткого и явно неловкого молчания, все трое духов повернулись к ней. Вилли приблизился первым и, с обычной своей сутулой грацией, наклонился и присел на корточки.
– Кэй, я должен попросить у тебя сейчас этот зуб. Чертобес и Огнезмей, – он показал на тех двоих – они возвышались у него за спиной карикатурными воплощениями желания угодить вышестоящему лицу, один по-прежнему сжимал листы инструкции по изъятию имущества, – обязаны отчитаться о перемещении перед Распорядителем Гаддом, а он не любит, когда старшие помощники заставляют его ждать.
Что-то в том, как он произнес слова «старшие помощники», – малозаметное колебание, может быть, – породило в Кэй недоверие к этим новым духам. Она не хотела поднимать на них взгляда и продолжала вместо этого смотреть в глаза Вилли. В них она черпала успокоение и, перед лицом новой опасности, грозившей, чувствовала она инстинктивно, ему так же, как ей, – решимость.
– Скажите им, пожалуйста, что я сама отнесу его Гадду.
Чертобес и Огнезмей слушали их разговор. Теперь они, безрадостно усмехнувшись, смяли бумаги в один комок над самой головой Вилли; он, однако, оставался в прежнем положении, и Кэй показалось, что уголки его глаз опять тронула улыбка. Она почувствовала, что о ее бок трется шерстяное пальтишко Элл, и обняла ее одной рукой, по-прежнему не отводя взгляда от глаз Вилли. Он тоже их не отводил. Наступила долгая пауза, достаточно долгая, чтобы Кэй решила – и решила безоговорочно: что бы он ни сказал, она будет ему доверять. Наконец он промолвил:
– Хорошо. Я пойду с тобой, буду твоим провожатым. – Он выдохнул и кивнул. – Думаю, пригожусь.
Тут все пришло в движение, да такое быстрое, вихревое, ошеломляющее, что Кэй не успевала все воспринимать. О том, чтобы просить объяснений у Вилли, который легким шагом шел подле девочек, следом за Чертобесом и Огнезмеем, и речи не могло быть. Он явно уделял пристальное внимание реакции помощников Гадда. Вероятно, рассудила Кэй, он находится у них под началом: они шли впереди, он сзади.
Когда миновали дверь в конце зала, огни за спиной погасли, впереди – зажглись. Если бы Кэй никогда не снились сны; если бы папа не носил ее на плечах по половине соборов Англии, поднимая так высоко, как только можно было, чтобы проверить, удастся ли хоть разок достать рукой до ребристого, украшенного орнаментом свода; если бы летними вечерами они с Элл не лежали на травянистом пустыре по ту сторону от их дорожки, используя вместо подушки заросли клевера, распевая песни, чтобы растормошить сонные облака, отправить их в пляс по небу, – если бы не все это, ее, может быть, не поразило бы так помещение – огромная пещера, – куда их с сестрой ввели духи. Но она видела сны, тянула руку, пела песни, и потому ей был внятен размер этого зала, где тысячи, десятки тысяч светильников, внезапно вспыхнув, торжественно грянули симфонию
