– Да успокойтесь же вы! – рявкнул он девочкам, нацеленно глядя на них. – Мы не причиним вам вреда. Хотя могли бы.
Кэй вжалась в ладонь Вилли, но не отпрянула.
Чертобес и Огнезмей, когда Гадд приблизился, подошли к нему слева, Чертобес протянул начальнику смятые страницы описи. Гадд взял их и тщательно расправил, разглаживая рукой, это занятие поглотило его целиком и, казалось, навечно. Потом, все еще глядя вниз, он встал перед Кэй, поднял голову и медленно, просто, с такой требовательностью в голосе, какая возмещала почти полное его беззвучие, проговорил:
– Дай мне зуб.
Сама собой, вопреки ее воле, правая ладонь Кэй двинулась вверх из кармана, поднялась в воздух и разжалась вокруг зуба, стоявшего на ней вертикально. Продолжая смотреть ей в глаза, не перемещая каменное лицо ни на дюйм, Гадд взял его. Каждый мускул ее тела протестовал – и все же каждый мускул делал ровно то, чего требовал Гадд.
– Спасибо, – сказал он. Сарказм, не доброта. Обойдя пришедших, он направился к одному из длинных столов, около которого Кэй увидела мешки с папиными вещами, принесенные Флипом и Вилли, Джеком и Хобом от аэростата. Он бросил зуб в открытую горловину ближайшего мешка и не стал идти дальше. Не поворачиваясь, не поднимая головы, произнес с такой же тихой властностью:
– Позднее я разберусь с этим автором сам. А сейчас отведите детей в Каменоломни, накормите и дайте им отдохнуть. Чертобес, Огнезмей: мне надо будет потом с вами проконсультироваться насчет того, как с ними поступить. Но сначала отправьте эти мешки в хранилище. Действуйте.
Двое услужливых духов взвалили на себя по мешку, пересекли комнату и, поднырнув, прошли через низкую дверь. Наступила недолгая тишина. Гадд медлил у приземистого стола красного дерева. Его палец рассеянно поглаживал стопку бумаг. Он был, казалось, погружен в раздумья.
Кэй почувствовала, что Вилли, чья рука по-прежнему плотно придерживала ее плечо, пытается повернуть ее и вывести за дверь. Она крутанулась, высвободилась и сделала несколько шагов к Гадду. У нее кружилась голова.
– Мы прилетели сюда за нашим папой. Где он.
Это не был вопрос. Она просто выпалила это.
Все тот же шорох бумаг, все те же негромкие шаги равнодушных ног между столами и шкафами – таким был звуковой фон, на котором бешено стучало сердце Кэй. Гадд долго хранил молчание. Она смотрела на костяшки его пальцев на столе – пальцы опять были напряжены, потом костяшки побелели, казалось – от злости или, она надеялась, от страха. Лица его она не видела, только загривок над грубым воротом из плотной шерстяной ткани и свалявшиеся спутанные волосы на затылке. Она ждала, зная, что он слышал ее.
Наконец Гадд заговорил, вновь тихо; но костяшки пальцев дошли до почти серебряной бескровности, а в голосе зазвучала новая, особая угроза.
– Я уже с ним разобрался. Вы опоздали.
Вилли вытянул свою длинную руку и вытащил Кэй из комнаты.
Гадд обошел скрюченное тело на каменном полу Фантазиума. Лежащий был одет в грязные лохмотья, связан грубыми веревками. Только голова была свободна, но волосы на ней склочились, на лице засох пот – и другое, похуже. Два коренастых духа в капюшонах, стоя с одного бока, всё бормотали маниакальные фразы, всё шептали ему угрозы – взрывчато, яростно.
– Он готов?
Один из духов умолк. Он поднял голову и посмотрел на Распорядителя пустым растекшимся взглядом. В полусумраке помещения его зрачки медленно начали фокусироваться, как будто его взор был птицей, прилетающей с порывом ветра из дальнего далека.
– Почти.
– Ничего уже не помнит?
В это мгновение скрюченная на камнях фигура издала прерывистый стон. Она дернулась, толчками рук попыталась растянуть веревки. Гадду пришла на ум красивая бабочка, бесплодно силящаяся выбраться из неподатливого кокона. Он видел такое однажды в жаркое время года, она корчилась в жесткой оболочке до полного изнурения. И до смерти.
Лежащий ловил ртом воздух. Опять застонал.
– Мои дочери…
Полуулыбка сползла с бугристого лица Гадда.
– Помнит одно, – сказал ему дух.
– Работайте над ним! Не давайте ему отдыха. Он мне нужен будет утром в готовом виде.
– Ясно, – промолвил дух и, спрятав лицо во мраке капюшона, снова взялся за дело.
Несколько минут Гадд наблюдал за происходящим. Он тщательно заботился о том, чтобы не издавать ни малейшего шума, даже дыхание свое подстроил под ритмический речитатив служителей с его подъемами и спадами. Слова не были ему слышны, но он знал, что это за слова. Методику он разработал сам. Кормить и кормить жертву ложью, псевдоисторией, фальсифицированными сюжетами, поместить человека в зеркальную комнату, где он безнадежно потеряет себя. Голоса должны повышаться и понижаться, прибывать и убывать, как звук саранчи, поедающей его душевный мир, поедающей его уверенность, в конце концов поедающей все, что он знал или о чем мнил себя знающим. После раздражения у него наступает транс, переходящий в исступление, переходящее в слабость. И, ослабев, он наконец выпускает из рук собственную историю. Он уже не ведает себя.
И тогда он готов. Человек, достигший этой стадии, лишен всякой целостности, он совершенно аморфен. Он поверит во все, доверится всему и, словно он летит в пустоте, схватится за что угодно и тут же возомнит, будто обрел твердую опору. Любой мираж, любое наваждение он примет за надежную, безусловную реальность, любую дикую фантазию – за вечную истину. Он так жаждет убежденности, что все принимает на веру, он до того беззащитен перед всем, что ему говорят и с ним делают, что сам не заслуживает ни малейшего доверия. И в таком вот состоянии полнейшей слабости и уязвимости его можно отпустить. Да, взять и отпустить. Пусть перебивается как может – когда он ни на что уже не способен. Пусть в своем безумии рвет себя на куски. Пусть над ним смеются дети, пусть его пинают прохожие, пусть его примут за бродягу и посадят за решетку, а то и хуже.
Гадд ухмыльнулся. Да, приятно вообразить, как Зодчий, великий архитектор несбыточной надежды, бредет по невесть каким неприветливым улицам, преследуемый детьми и психами.
Было время, ты охотился на нас, подумал Гадд. Пусть теперь на тебя поохотятся.
Он вновь ухмыльнулся, затем повернулся и тихо прошествовал наружу.
5
Каменоломни
Впоследствии Кэй не могла ясно вспомнить, что было дальше; она тащилась коридорами и еще коридорами, если и соединенная с другими, то бесчувственно, как поводками. Голоса, шаги, звуки открывающихся и закрывающихся тяжелых дверей доносились как будто издалека, точно из-за стенки, обитой ватой. Ей запомнилось ощущение долгого спуска, не по лестнице, а по череде протяженных уступов, которые, похоже, все время поворачивали влево. Иногда им встречались другие духи, и малорослые, и долговязые, они шли чаще парами или небольшими группами, реже поодиночке. Она
