Закон сохранения. Ну конечно. Они сохранны. А я… Все вело к этому. Все уперлось в это – то есть в ничто. Ни папы, ни мамы, ни Элоизы. И никакой меня.
Вот он, конец, подумала Кэй. Настоящий конец. Да, ее, несомненно, будут искать. Обратятся к Ойдос и Рацио, потребуют у них объяснений. Но Кэй знала, какими неподатливыми могут быть эти двое, какими скупыми на слова; получить от них объяснения так сразу не удастся. Кэй нередко давала себе обещания. Обычно это были зароки: я не буду… я никогда… Но теперь ей захотелось дать себе другое обещание. Если я выйду отсюда, если просто сумею выбраться, я вернусь домой. Обещаю себе, что вернусь домой, и не одна, а со всеми своими. Ничто меня не остановит.
Она тяжело опустилась на пол – съехала по стене, сдирая, показалось, клочки кожи с позвоночника. Но ей было все равно.
Зачем мне теперь позвоночник?
Фонарь начал мигать. Кэй опустила на него глаза, постучала по емкости для масла – и тут увидела, что один из прямоугольных камней, которыми была заложена ниша впереди, пришел в движение.
Не помня себя, она вскочила на ноги. Не помня себя, стояла, полуприсев, пригнувшись, держась за стену. Почувствовала, как на лбу обильно выступил пот. Опять заметила, что фонарь мигает, и приказала ему светить ровно, приказала не гаснуть.
И заметила, что этот камень в паре шагов от нее продолжает медленно ползти вперед. Она чуть придвинулась к нему.
С неожиданной силой камень вылетел из стены и с хрустом свалился наземь. Упав, опрокинулся и одним из углов отколол кусок от скульптуры, высеченной на противоположной стене коридора. Кэй не было до этого дела. Она не сводила глаз с черной дыры в кладке, которой была замурована ниша, с дыры, откуда высунулся – всего на мгновение – конец железного посоха.
Железного посоха, увенчанного змеей, которая, извиваясь, тянется к рукоятке меча.
Я видела такое уже.
И тут фонарь погас. Во тьме, которая окутала ее, как тяжелой тканью, Кэй закричала – стала издавать нечленораздельные звуки. Мрак, казалось, лез ей в рот большими комками, сгустками, душил, не давал произносить слова. Она тонула в нем, охваченная ужасом. Легкие отчаянно боролись за воздух. Немного погодя, все еще тяжело дыша, она приникла к камням, закрывавшим нишу, уперлась пальцами в кладку, прижалась к ней щекой, прислушиваясь. Ничего. Каждый мускул ее тела словно был обернут вокруг нерва, и она стискивала их все, точно кулак. Она опять закричала – на сей раз это был зов на помощь, мольба о спасении. Вновь прислушалась, и вновь только ее дыхание, а когда смогла его задержать, тишина – тот еле отличимый от настоящей тишины шелест, который, она знала, рождают ее собственные уши и кожа.
Как вы могли так поступить? Почему меня бросили? Кто вы такие после этого?
В темноте Кэй нагнулась к упавшему камню. Подняла его обеими руками и села с ним в пустом подземелье, прислонясь спиной к каменной стене, держа его на коленях, баюкая, как младенца.
Прошел, может быть, не один час. Кэй стало холодно, руки и ноги одеревенели. Пальцы, которыми она держала тяжелый камень, и бедро, на которое он давил, давно онемели. Плакать она не плакала; щеки были сухие, как и горло. Не хотелось ни есть, ни пить. Самым острым, что она ощущала сейчас, было одиночество. Затопляемая, как тенью ночной, пустым временем, она отдавала себе отчет только в медленном притуплении чувств.
Элоиза. Мама. Папа. Элоиза. Мама. Папа. Элоиза. Мама. Папа.
Эти слова кружили и кружили у нее в голове, их ритм вобрал в себя все ее время, все ее пространство, все, что она чувствовала. Ей доводилось слышать от других детей, что перед умирающим проходит вся его жизнь. Неправда, подумалось ей.
Что они знают? Не жизнь, а слова проходят. Имена.
А потом только эти слова и остались. Элоиза. Мама. Папа.
Когда зазвучали шаги, она не сразу их услышала. Потому что не прислушивалась. Она ни к чему не прислушивалась. Только после того, как шаги приблизились и начали удаляться, она внезапно поняла – поняла и воспряла, как умершая, которую оживили, – что́ она едва не упустила.
Кто-то шел по ту сторону стены.
Суматошно, неловко она вскочила на ноги, повернулась и припала лицом к пробоине, беспрерывно крича, зовя на помощь, моля о ней, зовя и моля, требуя, чтобы эти шаги вернулись. Она кричала так громко и так долго, что не слышала голоса, отвечавшего ей из-за стены. Дико вопя, она зажмурила глаза, иначе увидела бы свет другого фонаря и увидела бы – раньше, чем почувствовала, – ладонь, протянутую к ней через дыру в стене.
– Кэй, – проговорила ладонь. Ладонь не пыталась схватить ее. Плоская, твердая, повернутая вниз, она призывала к молчанию. – Кэй, отойди от стены.
Она отошла. Через несколько секунд что-то очень твердое ударило по каменной кладке с той стороны. Потом еще удар, еще. Камни содрогнулись. Еще удар. Застывший раствор начал крошиться, кладка вспучилась. Все сильней и сильней расшатывалась она с каждым ударом. Наконец, с хрустом и грохотом, большой кусок стены повалился в проход, превратился в груду камней. Яркий фонарь осветил белые стены коридора.
Еще несколько секунд – и в проломе показалась длинная нога. Кэй кинулась к бреши. Нога принадлежала Флипу.
И тут наконец пришли рыдания, которые она так долго, так долго задерживала.
15
Жертва
Флип дал Кэй выплакаться. Они сидели рядом на куче камней. Флип взял ее ладонь в обе свои и держал так бережно, словно это была бабочка или воздушное облачко. Кэй знала, что он хочет поскорее уйти отсюда, перебраться на ту сторону бреши, – но он ничего не говорил, только смотрел на ее руку и приподнимал брови при каждом ее всхлипе, при каждом судорожном вздохе, как бы вторя, почтительно вторя ее рыданиям.
– Кэй, – сказал он, когда ее рыдания наконец иссякли. – Нам надо идти.
Когда
