Опрокинув три чашки, Богдан рассказывал заново об американской экспедиции к Шабарак-Усу, о сенсационных находках, скелетах и кладках яиц динозавров.
Болд поглаживал бороду.
Что-то там стряслось у ученых на советской границе. Органы задержали руководителя Александровых, профессора Грановского, который должен был прибыть в столицу республики днем позже супругов. И зоолога задержали, и скульптора-реставратора. Богдан заверял, что это нелепая ошибка и товарищи вскоре прибудут. Алена молчаливо теребила рукав и кусала пухлые губы.
Ночью в пустыне рвалось и ухало, потревоженные птицы взметались к круглобокой луне с сопок, всполошенные зайцы сигали за колючки.
На рассвете, плотно позавтракав, палеонтологи сели в арендованный грузовичок АМО. Богдан подробно объяснил, где их искать, на случай если появится наконец профессор Грановский. Поедут они мимо исследованного американцами Баин-Дзак, к Китаю, к костеносным горизонтам.
Оручуулах поставил перед собой двух оловянных красноармейцев, сувенир от советских гостей. Свернул из платка рулон и водил им по кошме. Хлопчатобумажная змейка извивалась в крошечных пальчиках, подбиралась к солдатикам. Мальчик зажужжал, будто имитировал звук электричества, и атаковал платком оловянных болванчиков.
Вечером того же дня Первому секретарю ЦК МНРП, Председателю Великого Народного хурала МНР сообщили из Москвы, что профессор Грановский и его так называемые ученые оказались троцкистами. Никаких распоряжений по поводу въехавших на территорию страны Александровых не поступило.
Богдан запрокинул голову к безоблачному небу и засвистел. Горные отроги передразнили палеонтолога свистящим эхом. Эмоции переполняли, душа пела. Толщи Гоби таили в себе несметные богатства, моллюсков, остракодов и конхостраков, на останце, как на блюде, лежали невидимые пока черепа ящеров. Голуби парили над скудной растительностью. Полуденное солнце припекало, холода пятились в межгорные впадины. Палеонтолог расстегнул куртку, сорвал шерстяную шапочку, подставил солнцу макушку. Лысеющий подросток, – говорила про него Аленушка. Он притворялся, что не обижается.
Богдан думал о знаменитых соотечественниках, ходивших по этой сухой земле до него, угадывал в скользящих по скалам тенях Пржевальского, Потанина, Обручева.
Лагерь они разбили в долине, выстланной каменистой галькой. Скалы мерцали кристаллическими вкраплениями. Гряда Гобийского Алтая возвышалась горбами и пиками. Узкие ущелья порезали живописные массивы.
Алена изучала пологий склон, ступенчатый язык базальтовой лавы. Гнетущая мысль посетила Богдана: любовь, даже самая яркая, способна застыть, как этот вулканический лавопад.
Вылазка щедро отвешивала пресноводных беспозвоночных, коими кишели здешние фации. Водоросли и листья отпечатались на отложениях. Алена сквозь лупу рассматривала мелких рачков, а Богдан, замерев у валуна, рассматривал жену. И после десяти лет брака он не разучился любоваться ею. Какое выразительное лицо, какой пухлый и желанный рот, и белая шея под косами. Расплети их, и пшеничные ручьи потекут по холмам грудей. Давно ли молодой преподаватель Александров впервые впился жадным поцелуем в губы аспирантки Алены, возмущенно сомкнутые сначала, податливые потом?
Давно, вон и волосы успели облететь…
В стороне, за черной, словно закопченной галькой золотилась настоящая пустыня.
Тень выдала соглядатая, жена обернулась, подняла светлые брови.
– Привет, Аленушка, – смутился Богдан.
Разве есть в русском языке слово нежнее, чем это алое «Аленушка»?
Она тряхнула головой и снова уставилась на базальт.
– Голодный? – спросила коротко.
– Быка бы съел, – признался он. Под защитой зубчатых хребтов он чувствовал себя непозволительно молодым, живым, алчным, каким-то хоть и одухотворенным, но мясным, настоящим.
Хотелось остаться навсегда, жить среди аратов, пасти скот.
Вдруг вдали от загазованных городов Алена сможет выносить-таки их ребенка?
Фантазируя, он спустился к ручью и набрал в казан студеной воды. Над ручьем темнела нора, грот, уже исследованный им. По камням петляли русла пересохших рек, как отпечатки ползущих к лагерю чудовищ.
Сумерки принесли холод. Ветер трепал стенки палатки, но припаркованный поперек базы грузовик кое-как защищал от прямых ударов. В детстве Богдану нравилось пугать себя, воображая ведьм и драконов. Сейчас он представлял зауроподов, пришедших из ущелий, их огромные клыки и пластины…
В животе переваривалась сладкая козлятина. Чашка с зеленым плиточным чаем грела ладони. От печи веяло теплом. Коленчатая труба проходила сквозь клапан в потолке палатки, между двух мачт.
Алена сидела по-турецки, в свитере, штанах на ватине и вязаных носках. Чиркала в блокноте, составляла геологический разрез, описывала битуминозные сланцы, выводила каллиграфическим почерком слова «сапропелиты» и «осадконакопления». Фонарь бросал на ее белоснежную кожу оранжевые блики.
Внезапно она прервалась, прикусила ровными зубами щербатый карандаш. Лоб перечеркнула вертикальная морщинка, от вида которой сердце Богдана всегда почему-то ныло.
– Что если они в беде?
– Кто? – Богдан притворился, что не понял. Словно сам он не возвращался мысленно к профессору и коллегам.
– Грановский. Аронзон.
– Они арестовали бы всю группу, – сказал Богдан убедительно.
– Но, допустим, что-то стряслось, когда мы уже пересекли границу.
– Мы приехали с разницей в сутки. Нас бы задержали по дороге к сомону, подозревай они в чем-то Грановского. Как называется эта должность? Партийный руководитель района?
– Намын-дарге, – сказала Алена.
Ветер боднул палатку, дыхание пустыни проникло под полог.
– Угу, – Богдан поежился, – нас бы не встречал товарищ намын-дарге, представитель комитета наук МНР. Не грызи, испортишь зубы.
Алена выплюнула карандаш и, не раздеваясь, залезла в спальный мешок. Муж помнил, какой жаркой она бывала – жарче раскаленных солнцем камней.
– Завтра поеду на север, – сказал Богдан. – Поищу аратов и расспрошу о драконьих мощах.
Ему приснился вмурованный в сланец палеонтолог Одоевцев, который моргал беспомощно и таращился на младшего коллегу.
Утром было зябко и солнечно. На костре булькал казан, пахло кашей и тушенкой. Богдан помассировал шею, повертелся, выискивая жену. Увидел ее, уходящую к отполированным до блеска скалам. Полотенце на плече, чайник в руке.
Пульс участился. Богдан посеменил через долину, обогнул ощетинившийся колючками караганы холм. Под подошвами шуршала мелкая галька. Он припал к земле, затаил дыхание.
Алена была внизу, в пятнадцати метрах от него. Приспустила толстые штаны и пи́сала. От утренней свежести ее крупные гладкие ягодицы порозовели, и Богдан сглотнул слюну.
Вот он, научный сотрудник, сидит в засаде, наблюдая исподтишка. Стыд и позор палеонтологии. Справив нужду, Алена выпрямилась, словно нарочно повернулась к холму. Сосредоточенно хмурилась, выливая на ладонь воду, подмываясь. Терла светлый куст между чуть раздвинутых бедер и привычно кусала губу.
Зачарованный Богдан сунул пятерню за пояс.
Дома у него пылилась энциклопедия, в которой Александр II значился ныне здравствующим государем. Онанизм же именовался разжижающим мозг пороком юношей. И тридцатишестилетний палеонтолог предался этому пороку, ловя каждое движение ничего не подозревающей жены. Горы вздымались кругом, как позвоночники динозавров.
– Где ты был? – спросила Алена, мазнув взглядом зеленых глазищ.
– Смотрел выходы третичных пород, – ответил он, выравнивая дыхание. И плюхнулся возле костра на одеяло из верблюжьей шерсти.
Алена прихлебывала чай и листала записи, а он гадал, почему они перестали общаться взахлеб, как в первые годы отношений.
Набив желудок, Богдан завел грузовичок. Кузов был теперь частично освобожден от снаряжения. Алена работала на уступах осадочных пород. Он махнул ей из кабины, покатил по едва намеченной дороге, старой караванной тропе, к желтым дюнам.
