Женя прикусила губу.
Так… вот и настала ее очередь давать деду отчет и объяснять, почему позвонила ему в столь ранний час. О нет, можно не опасаться, что он поднимет ее на смех и не поверит рассказу о сушеном дерьме, которое Михаилу всучили вместо денег! Дед поверит! Он такое видел в жизни, что Жене даже не снилось! И история о змейке-веревке, которая вылезла из плеча Михаила, его хоть и поразит, не удивит. Но что с ним будет, когда он узнает, что любимая внучка находится недалеко от человека, который устраивает такие «фокусы» – ох, если бы это были всего лишь фокусы! – и которого, предположительно, зовут Павел Абрамец?!
Да он сорвется на самолет, ринется из Хабаровска в Нижний, чтобы охранять Женю. А ведь ему 79 лет! Конечно, никто и никогда ему такого возраста не даст, но тем не менее…
Нет, о «царских червонцах» и змеином браслете надо молчать. Молчать, как Кочубей на пытке!
– Да просто Михаила тут обманули с оформлением документов на продажу его деревенского дома, а фамилия нотариуса – Абрамец, – сказала Женя самым что ни на есть равнодушным тоном. – Вот меня и зацепила эта фамилия, понимаешь? Мучилась, мучилась, потом решила у тебя спросить. Оказалось, что у меня генетическая отрицательная реакция на эту токсичную для нас фамилию.
– А как этого нотариуса зовут? – спросил Александр Александрович настороженно.
– Не знаю, я документов не видела, – с легкостью соврала Женя. – Мне Михаил рассказал. Ну ладно, дед, спасибо, я все выяснила. Похоже, история нашей семьи неисчерпаема! Особенно история Грозы. Но ты помнишь только какие-то отрывки, потому что был слишком мал. Жаль, что никто никогда никаких записок не вел, не пытался эти воспоминания систематизировать. Ни ты ничего не записывал, ни твоя сестра Женя, хоть она и была журналисткой, ни моя мама…
– Отец мой, Дмитрий Гроза, вел дневник, – возразил Александр Александрович. – Вернее, записки о прошлых событиях. Я их в руках держал, хотя и не понимал, что это такое. Был тогда совершенным малышом, читать не умел, но помню этот эпизод необыкновенно четко! Я нашел тетрадку и самодельный крестик в Сокольниках, в развалинах одного сгоревшего дома. Кстати, этот крестик был долгие годы со мной, потом я его терял, а незадолго до твоего рождения нашел. Тебя им и крестили, ты его носишь! Так вот, когда я нашел тетрадку, один человек, Виктор Панкратов, прочел при мне вслух несколько строк… Я их помню всю жизнь. Вот слушай… – Александр Александрович перевел дыхание и тихо проговорил: – «Хоть и сказал некогда Саровский Святой, что от молчания еще никто не раскаивался, я все же решил свое молчание, наконец, нарушить и описать то, что происходило тогда, в апреле 1927 года, в городе Сарове. К этому меня подтолкнули Вальтер и Лиза, самые близкие мне люди. Удивительно, до чего же четко все запомнилось, а ведь уже десять лет прошло! Гедеон, я слышал, сгинул где-то в Казахстане, в лагере. Судьба отца Киприана так же трагична. Святые мученики! Вечная вам память.
О Матвееве я ничего не знаю.
Анюта, слава Богу, жива, она по-прежнему в Дивееве. Теперь она зовется матушка Анна…
Перед тем как мы простились, Гедеон и Анюта показали мне место, где они спрятали то, что было нами похищено. Всего только несколько человек посвящены в эту тайну. Теперь с каждым годом их остается все меньше. Неведомо, когда настанет время, предсказанное вещим старцем, – время его подлинного возвращения. Доживет ли до той поры хоть один-единственный участник удивительных событий прошлого? Не знаю… Тем более, нужно рассказать об этом!»
– Боже мой… – выдохнула Женя. – Потрясающе! Какие удивительные слова! Просто мороз по коже! Но о чем они? О чем идет речь?! Ты записки все же прочитал?
– Нет, они сгинули в архивах, – печально ответил Александр Александрович. – Но один человек, который, по странному совпадению, был полным тезкой моего родного отца, то есть его тоже звали Дмитрием Александровичем Егоровым, их держал в руках и читал. Он видел даже ту самую Анюту – матушку Анну! Эта история спасения мощей Саровского Святого от уничтожения. Эта тема священная, сакральная, Егоров пересказал мне то, что описывал Гроза, но я не хочу, не могу, не имею права об этом говорить всуе. А что касается других дневников… – По голосу было слышно, что дед улыбается. – Что касается этого, то моя прабабушка с материнской стороны, твоя тезка Женя Всеславская, вела дневник в девичестве, да и потом, когда замуж вышла, тоже вела. Только не спрашивай, откуда я это знаю! Может быть, одна полусумасшедшая старуха, Фаина Ивановна, которая одно время была нашей нянькой и слышала о моей прабабке от своей матери, обмолвилась… Она о ней кое-что рассказывала… кое-что похожее на сказки! А может быть, я узнал об этом во сне. Я иногда слышу сквозь сон разговоры отца и матери, разговоры с ними моего деда, маминого отца, даже их споры с неким Виктором Степановичем Артемьевым, их смертельным врагом, который убил деда моего, слышу… Не знаю, откуда мне известно про дневник Жени Всеславской! Но совершенно уверен в том, что он был. Однако пропал: может быть, сгорел в пламени революционного пожара. А может быть, сей бесценный манускрипт до сих лежит в каком-нибудь сундуке и ждет своего часа. Не знаю!
– Манускрипт? – растерянно повторила Женя. – В смысле, рукопись? В смысле, дневник? А, ну да… Ну ладно, дед, мы уже целый час говорим, ты опоздаешь на лекцию! Спасибо, ты мне многое прояснил! Целую! Давай работай, а я спать пошла. Привет маме с папой передавай. Всех люблю, целую, я!
И она быстренько нажала на сброс, а потом вообще выключила телефон, чтобы избавиться от возможных звонков деда и его опасных, въедливых вопросов. Законный предлог отключиться имелся: шел второй час ночи и в самом деле пора было спать.
Но лечь спать и уснуть – это две разные вещи. Разве можно уснуть после того, что рассказал дед?! С трудом все это улеглось в голове, но даже сквозь сон Женя словно бы слышала какой-то шелест и не сразу поняла, что это шелест сухих, пожелтевших страниц какой-то тетрадки, исписанной небрежным почерком… шелест страниц манускрипта!
Сырьжакенже, наши дни
Дом Верьгиза этой стороной стоял на взгорке, так что Трапезников вывалился не со второго, а как бы с полуторного этажа и рухнул на мягкую грядку. Остро запахло укропом, и Трапезников, наверное, поблагодарил бы
