Он скривился и, заплатив продавцу два пенса за дневник, вырвал страницы со стихами.
Здание Таможни цеплялось к стене Купален, словно огромный моллюск. Его самые отдаленные угловые камни, каждый в два человеческих роста, сливались с известняковыми стенами башни. Бюро располагалось слишком далеко от ослепительных зеркальных шаров, и потому здесь царили вечные сумерки. Гранитная кладка потемнела от пятен сырости и заросла лишайником. Здание напомнило покрытую мхом главную башню старинного замка. В стенах были бойницы с тусклыми стеклами, а высоко над ними дозорные патрулировали крепостной вал. Агенты входили и выходили из главных дверей, у них на бедрах поблескивали черные смоляные дубинки. Опускающаяся решетка над арочным входом напоминала разверстую волчью пасть.
Он поправил ремень портфеля на плече и позволил себе перевести дух. Это надо сделать, ради Марии. Нужно притвориться храбрым.
Комиссар, верный слову, приготовился к визиту Сенлина. Агент, стоявший на возвышении из палисандрового дерева под уже знакомым черным знаменем, сразу узнал «профессора» и подозвал кадета, который орудовал метлой в вестибюле. Прыщавый юнец, одетый в бледно-голубую версию униформы таможенника, получил указание проводить Сенлина в солярий. Кадет щелкнул каблуками и резким взмахом руки отдал честь. Послушание юноши со стеклянными глазами показалось Сенлину трагичным; он уже видел, как сильно Таможенное бюро уважает молодежь. В его ночных кошмарах снова и снова повторялась та жуткая сцена, когда парнишке оторвали голову, словно вытащили пробку из бутылки.
Внутри белые стены Бюро заливал свет электрических лампочек, которые горели ярко, как тигли. На каждом углу были стойки с винтовками и саблями. Железные двери распахивались со скрежетом и захлопывались с лязганьем. Топот каблуков по каменному полу звучал как град. Сенлин не мог понять, что за далекие звуки он слышит: смех, перешедший в завывание, или вопли, свидетельствующие о мучениях. Он все еще не чувствовал себя храбрым. Он ощущал себя хрупким и маленьким, как кусочек мела.
Они прошли мимо картографической комнаты со стеклянными стенами, как в террариуме. Внутри на постаментах стояли макеты башни. Подобно странам на карте, кольцевые уделы были окрашены в разные цвета. Невероятно, сколь много над ним все еще неисследованных частей башни! Возле тележки с чаем перед входом в картографическую комнату стояли несколько офицеров; их двубортные кители были расстегнуты, демонстрируя красную подкладку. Они следили за Сенлином внимательно, словно коты, сохраняя непринужденные позы. Кадет с безучастным видом двинулся дальше. Сенлин порадовался возможности проскочить мимо офицеров. Потом его провели через казарму, которая была достаточно большой, чтобы измерять ее в акрах. Команда прачек снимала постельное белье с ряда коек. Было очевидно, что в распоряжении Комиссара – целая армия.
Сенлин шел за быстро идущим кадетом еще четверть часа, прежде чем сообразил: фасад Таможенного бюро слишком мал, чтобы за ним можно было совершить такую долгую прогулку. Ничего удивительного: получается, все здание высечено в стене башни, словно кроличья нора в склоне холма. Каждый шаг приближал Сенлина к солнечному свету.
В конце концов они подошли к винтовой лестнице, которая заканчивалась большой железной дверью. Кадет остановился и повернулся к Сенлину; его молодое румяное лицо напряглось от необходимости смотреть в глаза более высокому «искусствоведу».
– Прошу прощения, сэр, можно задать вопрос?
Сенлин кивнул, одеревенев от изумления.
– На что похожа весна? – спросил кадет. И, смутившись, поспешил добавить: – Я читал, что земля раскрывается и из нее одновременно выскакивают цветы. А звуки при этом раздаются? Земля трясется? Как это пахнет?
Уголки напряженных губ Сенлина приподнялись. Он понял, что вопрос искренний, и ответил откровенно:
– Весна серая, убогая и дождливая на протяжении трех-четырех недель, пока тает снег. По канавам текут ручьи, и все становится влажным, как брюхо лягушки. А потом однажды утром ты выходишь на улицу и видишь, что показалось солнце, что канавы поросли клевером, что на ветвях деревьев показались листочки, словно десять тысяч наконечников зеленых стрел, и воздух пахнет… – он запнулся, подыскивая нужные слова. – …как полная комната прекрасных дам плюс один мокрый пес.
Кадет от удивления ухмыльнулся, но потом вновь напустил на себя безразличный вид и выпрямил спину, словно шомпол проглотил.
– Спасибо, сэр, – сказал он и удалился, щелкнув каблуками.
Сенлин проследил за ним взглядом, изумляясь самой мысли о том, что можно за всю жизнь ни разу не увидеть весны. Мальчик, по всей видимости, никогда не бывал снаружи. Разумеется, чем выше кольцевой удел, тем больше таких жителей.
Он сосредоточился на двери и повернул толстую ручку.
Ослепленный, со слезящимися глазами, Сенлин стоял в дверях солярия, моргая. Солнечные лучи подарили внезапное облегчение. Он почувствовал себя как утопающий, который – пусть и ненадолго – вновь очутился на поверхности.
Солярий выпячивался из фасада башни, словно волдырь. Застекленный каркас возвышался на двадцать футов над головой Сенлина. Свет заливал тщательно навощенный паркетный пол, который был пуст, не считая мольберта и стула. Одинокий агент с дедушкиным брюшком и серыми обвислыми усами представился, изобразив вялый салют, – он особо не утруждался и скорее наклонил голову к руке, чем наоборот. Но, невзирая на его апатичный вид, Сенлин не упустил из вида рукоять кремниевого пистолета, заткнутого за пояс.
– Я Кристоф, – сказал агент. – А вы – критик с грязью на ботинках. – Кристоф окинул его подозрительным взглядом, и Сенлин почувствовал себя мальчишкой, которого отец застукал копающимся в карманах. – Пожалуйста, предъявите сумку для досмотра. – Кристоф взял портфель Сенлина, проверил швы, сперва сжал карманы, а потом заглянул внутрь. Он раскрыл «Путеводитель», проверил завернутый обед и пустой дневник.
Пока Кристоф копался в его жалких пожитках, глаза Сенлина наконец-то привыкли к ослепительному свету, и он разглядел простирающийся за стеклом пейзаж.
– Засучите рукава, сэр, – попросил агент, взмахнув рукой с легким нетерпением – процедура была рутинной.
Сенлин продемонстрировал агенту худые как тростинки предплечья, выпирающие локти, похожие на бледные луковицы.
Вдалеке, на краю иссушенного бассейна, горы рассекали безоблачное небо. Те самые горы, на которые несколько недель назад – в начале их медового месяца – взбирался поезд. Да-да, те горы, где они наслаждались уединением в спальном вагоне, пусть тот и кренился из-за кривизны железнодорожных путей, пусть у них и закладывало уши, а сердца трепетали в груди, как пойманные птицы.
Но не эти нежные воспоминания пришли ему на ум сейчас, ибо в непосредственной близости на ветру величественно колыхались аэростаты воздушного корабля. Не один аэростат, а целых три, каждый по отдельности больше любой наполненной газом оболочки, какую ему доводилось видеть.
Сенлин однажды побывал на ярмарке, где энтузиаст с воздушным шаром на привязи катал желающих за шекель. Он слишком боялся высоты,
