– Стрый твой Маломир убит. И все старейшины деревские, что были с ним на могиле Ингоревой, убиты. Эльга отомстила за мужа своего и убийц Ингоревых отправила за ним следом. Беда горькая пришла к тебе, земля Деревская, и еще худшие беды идут вслед за нею.
Предслава развязала седельную сумку, достала какое-то белое тряпье, развернула. Это оказалась ее одежда – шелковый убрус, кафтан из тонкой шерсти. Все было забрызгано ржаво-красными пятнами засохшей крови.
– Вот кровь старейшин деревских, на той страве пролитая.
На княжьем дворе стояла тишина: люди со всего Искоростеня слушали княгиню и не верили ушам. А Предслава – бледная, спокойна и ужасная в этом спокойствии – была как сама Карна, посланница Марены, возвещающая смертным их горькую участь.
– Еще есть время, – продолжала она, не сводя глаз с Володислава и будто пригвождая его взглядом к месту. – Сейчас долги уплачены сполна. За Ингореву голову взята русами Маломирова голова, за гридей Ингоревых – деревские нарочитые мужи. Если предложишь Эльге сейчас мир – она примет. Но если промедлишь… это, – она показала на свой кафтан, повешенный на седло, – будет лишь первая кровь деревская…
– Мир? – тихим и страшным голосом повторил Володислав, будто не понял ее. – Мир предложить? Этой суке… стерве… мой стрый… он мертв? Ты сама видела его мертвым?
Предслава молча повела рукой в сторону Стеблины и Береста, предлагая им вступить. Стеблина сглотнул и с чувством обреченности шагнул вперед. Поклонился, будто пытаясь своей почтительностью смягчить страшную весть.
– Истинно, княже. Верно все княгиня сказала… про Маломира и бояр. Все мертвы лежат… Изрублены на страве… на могиле прямо… мы поутру нашли их. Думали, что-то долго не идут… запировались… а пошли – там живого нет. Безоружных, пьяных, иных даже спящих… порубили, покололи…
В толпе закричали бабы. В Искоростене и поблизости жило еще несколько бояр – Обренко, Турогость, Найден, Пятунко. Их семьи осиротели, и за эти мгновения, пока Берест говорил, ужасная правда дошла до сердец.
– И наш тоже? – бабы одна за другой с выпученными глазами проталкивались ближе к нему. – И Любовед мой?
– И Туряга?
– Не может быть!
– Брешут они!
– Послушай меня, земля Деревская! – перекрывая шум, княгиня сделала шаг к толпе, протягивая к людям сжатые руки; Берест видел, что они дрожат. – Еще есть время! Просите у Киева мира! Сейчас! Иначе к весне запустеешь ты, земля Деревская! Эльга исполнила месть свою – она примет мир! Не дайте руси времени поднять на вас меч! Еще не поздно!
Она кричала, понимая, что на вече ей говорить не дадут. Володислав схватил ее за руки и грубо потащил к жилой избе. У навеса стояли, держась за няньку, двое княжеских детей: мальчик лет шести и девочка чуть моложе. Теперь они с плачем потянулись к матери, Предслава пыталась подойти к ним, а муж толкал ее в избу, торопясь скорее убрать от глаз толпы. Над площадкой в окружении дворов взвился шум, крик, бабий вопль и плач.
Назавтра Стеблина и Берест отправились домой, с обратным поручением: Володислав, ныне единственный великий князь древлян, приказал старейшинам всех двенадцати колен деревских собраться к Искоростеню на вече немедленно, не дожидаясь первого снега. Княгини они больше не видели, но ее бледное, полное отчаянного прозрения лицо, ее срывающийся голос преследовали их днем и ночью. Даже мертвецов заслонили.
Вместе с ними из Искоростеня и окрестностей снарядился целый обоз из десятка волокуш – забирать тела для погребения…
* * *Несколько дней в Малин тянулись волокуши: собранные Маломиром старейшины с Ужа, Тетерева, Норыни, Уборти отправлялись по родовым жальникам. Приехавшие за ними еще порой спорили: где чья шапка и где чей нож. За отрубленные кисти, слава чурам, споров не велось. А когда ушли наконец последние, Коняй и Мезенец собрались в Искоростень сами: на княжеское вече.
Вернулись мрачные. Вече в этот раз напоминало большие поминки. «А се покон восьмой: по мертвым печаловаться и сряду горевую носить до седьмого колена», – отвечает каждый семилетний отроча, доказывая свое право выйти из детищ. Все мужи передние явились в белом печальном платье. Не нашлось никого, кто не был бы связан с кем-то из погибших той или иной степенью родства, да и едва ли могло найтись: для единой земли Деревской один обычай – се покон первый. Случане, своих людей не потерявшие, обрядились «в печаль» из уважения к памяти Маломира. Теперь княгиня Предслава не выделялась белизной одежд: вся земля Деревская разделила с ней потери. В длинных обчинах святилища на Святой горе близ Искоростеня несколько дней шли поминальные стравы, княгиня сама разносила блины, кашу и мед. На краду с Маломиром возложили шлем, меч и топор, доставшиеся ему как добыча после битвы на Тетереве. Шлем был Ингорев, прочее каких-то его гридей – собственный меч киевского князя утонул в реке. И Гвездана, старая Маломирова жена, сама пожелала быть удавленной и лечь с ним на огненную постель. «А се покон десятый – честна жена, что за мужем в Закрадье своей волей идет». Верность мужу и древним обычаям делали Гвездане честь, но всеобщая мрачность от этого лишь возросла.
Вече собралось на площадке святилища над Ужом. Принесли жертвы богам, прося защиты и наставления. Удивительно, пугающе смотрелись возглавляемые Володиславом молодые мужчины-жрецы: те, кто стоял здесь перед идолами еще в недавние дни, теперь сами вошли в Сварожий Вырей.
На лицах отражалась тревога. Слишком резко судьба выдернула многих из уютной тени отцовской мудрости, не дала времени приготовиться к этой ноше. И ладно бы кто-то один, но ведь сразу десятки новых бояр озирались в надежде на совет и видели вокруг такие же растерянные лица. А испытания им предстояли непростые.
Лишь Володислав был разгневан, но не растерян. Он с малолетства носил звание князя деревского и привык, что решать дела о войне и мире придется ему. Не вняв мольбам жены, он не намеревался просить у Киева мира. Он призвал древлян собрать ополчение и сделать набег на полянские селения вдоль Рупины или Днепра – отомстить за убитых бояр. «А се покон пятый: мстит родич за родича до седьмого колена». Иные родичи погибших его поддержали, но многие были против – особенно случане.
– А вы нас-то спросили, посоветовались, прежде чем Ингоря бить? – с негодованием спрашивал князь
