Похвала Береста не обрадовала, а, напротив, пристыдила. Они ведь так никого и не спасли. Только потеряли двоих: из малинцев – дурня Ярца, а из Здоровичей – того молчаливого стрелка.
– Пока не густо нам счастья выпало…
– До сего дня – да, не густо. А вот дальше как пойдет… – Ладовек проводил глазами уложенный на дно челнока меч. – Может, нам боги как раз счастья и послали. Ты его Володиславу отвезешь. Гляди, не оброни! – попытался он пошутить. – Считай, доля всей земли Деревской у тебя в руках будет.
* * *Когда Берест выводил Ладовекову лошадь из ворот, перед соседней избой стояла стайка баб и девок. Вьюха и Межак на двух одолженных Здоровичами челнах уже повезли тело Ярца и живого, слава чурам, Липняка вверх по Ирше до Малина, а Бересту предстояло ехать по берегу верхом. Он рассчитывал по дороге успеть раньше них. Ему предстояло первому увидеть, что там в Малине теперь… При мысли об этом сердце обливала жуть, смешанная с нетерпением. Ничего хорошего его там ждать не могло – но уж узнать бы поскорее, что именно…
Выслушав прощальные наставления Ладовека, уселся в седло. Не так уж ловко пока получалось – Ладовек придерживал лошадь. Как справился с той киевской лошадью, когда прыгнул на круп с балки гумна, – сам теперь диву давался. Будто чужая сила тогда в него вселилась. Чуры помогли. А теперь, проведя двое суток на ногах, выжав из души и тела все силы без остатка, Берест был как истрепанная ветошка.
А ничего ведь не закончилось. Только начиналось.
Подобрав поводья, случайно взглянул налево – на стайку баб. С краю стояла девка – среднего роста, с русой косой, перекинутой на плечо. В «полной печали», как и две бабы возле нее. Стояла, уронив руки, и смотрела на него. И в ее голубых глазах, широко расставленных на миловидном округлом лице, Берест вдруг увидел всю жизнь свою – и прошлое, и загубленное будущее.
Поймав его взгляд, девушка отвернулась. А он тронул коня и поехал к броду – переправляться на ту самую Киевскую дорогу. Но взгляд голубоглазой потянулся за ним. Не то чтобы она смотрела ему вслед. Берест не знал: может, она смотрит, может, нет. Но ее взгляд будто покоился на нем, опускаясь с самого неба, норовя залить этой чуть разбавленной голубизной все пространство в душе.
С дальнего двора слышался многоголосый плач – над тем молчаливым стрелком, что жизнью заплатил за одну лишь попытку отбить малинцев. Не только Ладомеровы домочадцы теперь в «полную печаль» оделись. Так что, может, это вовсе и не она была. А может, и она. Ей-то сказали, за кого собрались было вести в Малин…
Но что теперь? Сговор тот остался в сказке, что давно закончилась. Решил же не думать.
Берест ехал по дороге, навстречу следам ушедшего отряда. Навстречу заполнившим всю ширину грязной дороги отпечаткам копыт, лошадиных и коровьих, и человеческих ног. Они, пленители и пленники, и сейчас еще шли где-то между Тетеревом и Здвижем, с каждым шагом удаляясь от дома и приближаясь к Киеву. Всадник на добром коне от Малина до Киева доберется в два дня, а бабы и коровы брести будут дней пять. Но теперь они все равно что на том свете. Больше не догнать. В жизни земной не свидеться.
Не верилось, что с разорения Малина идет лишь третий день и русы, приведенные Свенельдичем-младшим, даже не успели доставить свою добычу в Киев. Казалось, это было сто лет назад… и не с ним самим было, а дед Мирята сказку сказывал про удалого молодца и Змея Горыныча. Но из этой сказки ему не выбраться. Змей промчался над Малином, все мертвы лежат, и нельзя вернуться из той жуткой сказки к обычной жизни, лишь тряхнув головой и опомнившись.
К седлу, будто осколок Перуновой молнии, был привязан меч Ингоря киевского, для надежности закутанный в мешковину.
Часть вторая
Лют явился в Киев гордый, как шестилетний малец, впервые наловивший карасей и притащивший их на прутике к материнской печи. Как девчонка, набравшая лукно боровиков больше себя величиной. Набег прошел удачно: взяли полона почти полсотни человек, почти два десятка коров, не считая свиней и коз. А потери – один раненый оружник и одна раненая лошадь, но Свейн пересел на свободную лошадь Асбьёрна, пока тот ехал на возу. Все прошло гладко, не считая мелкой стычки у брода через Тетерев – но там в зарослях сидели всего пять-шесть смердов с луками, которые и по две стрелы не успели выпустить по передовому дозору, как пустились бежать. Олстен Гусляр клялся, что подбил одного сулицей, но искать тело в кустах Лют запретил – не бобер чай, шкуры не снимать.
Толпы сбегались на улицы посмотреть на первую добычу грядущей войны, и Лют изо всех сил сжимал губы, чтобы не улыбаться во всю ширь лица. Но счастливый задор бил из глубоко посаженных глаз, серо-зеленых при ярком свете дня.
Это был его первый взятый с бою полон и скот. Поскольку оружники были не его, а брата, то Мистине полагалась половина той части, что следует вождю, когда будет выдана награда отрокам. Лют понимал, что богатый брат не нуждается в малинском тряпье и девках, но тот не собирался портить ему торжество пренебрежением к добыче. Челяди на Свенельдовом дворе хватало и полон решили продать жидинам из Козар.
– Оставь себе пару девок, если хочешь, – предложил Мистина. – Они твои, имеешь право.
Лют ненадолго задумался. Такое не считается настоящей женитьбой, но, имея собственных челядинок-наложниц, он отроком зваться уже не будет.
– Некогда мне с ними возиться, – он улыбнулся и помотал головой, не в силах скрыть торжества. – Вся война впереди, я себе получше найду!
Среди малинских девок, строго говоря, посмотреть было не на кого: малорослые, худые. До них ли ему, когда на него теперь таращат веселые глаза боярские дочери в серебряных уборах?
Назавтра пришел Шемуэль бар Яир, имеющий хорошие связи среди рахдонитов, осмотрел полон и стал торговаться. Полон тем дороже, чем дальше увезен от родных краев. У сарацин, как рассказывают, невинная светловолосая дева стоит свой вес в серебре, то есть это будет восемьсот с чем-то гривен! В сто с лишним раз больше, чем в Царьграде дадут! В сарацинских странах, за Гурганским морем, Лют не бывал и считал это купеческими байками, но что в Царьграде девушка или юноша стоят по десять золотых номисм, то есть по семь гривен, знал хорошо. Человек средних лет идет подешевле – за восемь златников, пожилой или ребенок – за пять. Здесь же Шемуэль, отлично знавший, что Свенельдичи хотят поскорее сбыть
