– Ты хочешь сказать – попытался. Я велел болвану убираться восвояси.
Она осеклась, слишком ошеломленная, чтобы что-то сказать.
Удинаас пренебрежительно махнул рукой и отвернулся в сторону.
– Я и Менандор предложил проваливать. Они хотят меня использовать в качестве разменной монеты, которую можно передавать туда-сюда. Только я все знаю про монеты. Знаю, как смердит от их прикосновения горящая плоть. – Он снова взглянул на Пернатую Ведьму. – Если даже я и монета, то никому не принадлежу. Иной раз меня можно одолжить. Можно мной рискнуть – так бывает даже чаще. Обладать мной? Разве только совсем недолго.
– Т’орруд Сегул…
– Поищи кого-нибудь другого.
– Но ты избран, упрямый идиот! – Она вдруг шагнула вперед, дернула свою заношенную тунику рабыни. Ткань с треском разорвалась, заполоскалась на горячем ветру, словно драные клочья какого-нибудь имперского флага. Обнаженная, она протянула руки, чтобы охватить ими шею Удинааса, притянуть его к себе…
Удинаас оттолкнул ее так, что она распростерлась на каменистой почве.
– Я больше не позволю себя насиловать, – проговорил он низким, скрипучим голосом. – Потом, я же сказал – мы не одни. Очевидно, ты меня неправильно поняла… – Он шагнул мимо нее, прямо к змейке, которой была Сэрен Педак.
Сэрен очнулась оттого, что мозолистая рука сомкнулась у нее на горле. Открыла глаза и встретилась с другими глазами, сверкающими во мраке.
Она чувствовала, как его бьет дрожь, его тело прижимало ее к земле, потом его лицо приблизилось, жесткая щетина бороды уколола щеку, он прижал губы ей к правому уху и зашептал:
– Я уже некоторое время ожидал чего-то подобного, Сэрен Педак. Позволь выразить мое восхищение… тем, что ты держалась так долго. Увы, ты все же не удержалась.
Она с трудом могла дышать, сжимавшие горло пальцы были словно сделаны из железа.
– То, что я сказал насчет насилия над собой, вполне серьезно, аквитор. Еще одна попытка, и я тебя просто убью. Тебе все понятно?
У нее получилось кивнуть. Теперь она ясно видела в его лице всю глубину предательства, которое он сейчас ощущал, ужасную рану. Оттого, что она могла с ним так поступить.
– Можешь считать меня никем, – продолжал Удинаас, – если тебе от этого легче в той жалкой ямке, где ты живешь, Сэрен Педак. В конце концов, это и есть основная причина того, что ты не удержалась. Только, видишь ли, мной уже довелось попользоваться богиням. Боги тоже пытались. И даже тощая ведьма, которую я когда-то вожделел и которая полагает, что ее вариант тирании чем-то отличается в лучшую сторону от всех прочих. Я был рабом, не забывай, мне не привыкать, что мной пользуются. Но только – слушай меня внимательно, женщина! – я больше не раб…
Сверху прозвучал голос Фира Сэнгара:
– Отпусти ее горло, Удинаас. То, что ты сейчас чувствуешь у себя на шее, – острие моего меча, и да, то, что по тебе течет, – струйка твоей собственной крови. Аквитор обручена с Труллом Сэнгаром. Она под моей защитой. Отпусти ее, или ты умрешь.
Сжимающая горло Сэрен Педак хватка ослабла, пальцы разжались…
Фир Сэнгар, ухватив раба за волосы одной рукой, оторвал его от нее, швырнул на землю, меч описал в воздухе бледную шипящую дугу…
– Нет! – взвизгнула Сэрен Педак, бросившись на Удинааса и закрыв его своим телом. – Нет, Фир! Не трогай его!
– Аквитор…
Остальные, проснувшись, вскакивали сейчас на ноги по обе стороны от них…
– Не причиняй ему вреда, Фир Сэнгар! – Я и так причинила более чем достаточно. – Удинаас… он имел право… – Ох, помоги мне Странник. – Он имел право, – повторила она, чувствуя, что разодрала себе визгом все горло. – Я… послушай, Фир, ты не понимаешь. Я ему сделала… я совершила один проступок. Ужасный проступок. Умоляю… – она уже приподнялась и обращалась ко всем сразу, – умоляю вас, это я во всем виновата.
Удинаас отпихнул ее в сторону, высвобождаясь, и она до крови оцарапала локоть.
– Сделай день, Силкас Руин, – пробурчал он.
– Но ночь еще…
– Сделай день, чтоб тебя! Хватит уже спать – пора двигаться. Быстрей!
К изумлению Сэрен Педак, небо начало светлеть. Что? Но как?
Удинаас, уже рядом со своей подстилкой, тычками уминал ее и засовывал в заплечный мешок. Она увидела, что на щеках у него блестят слезы.
Что же я наделала! Удинаас…
– Что-то ты слишком много знаешь, – произнес Чик своим напевным, безразличным тоном. – Ты меня понял, Удинаас?
– Да пошел ты, – пробормотал раб.
– Отстань от него, Чик, – сказал Силкас Руин. – Для нас он все равно что малое дитя. Пусть тешится своими бирюльками.
Сэрен Педак, душа которой была сейчас похожа на потревоженное пепелище, отвернулась от них всех. Это я – дитя. Все еще. Как всегда.
Удинаас…
В дюжине шагов от них сидела, поджав под себя ноги, Кубышка и держала за обе руки Сушеного, призрака тисте анди. В пожатии их рук не было ни капли тепла, но и холода не было тоже. Она смотрела на остальных, а свет медленно разгорался, знаменуя начало дня.
– Что они делают друг с другом, – прошептала она.
Сушеный только крепче сжал ее ладони.
– Это называется «жить», дитя.
Она все это хорошенько обдумала. Слова призрака, усталость в его голосе. Наконец кивнула.
Да, это называется «жить».
С этой мыслью ожидать того, что, как она знала, должно произойти, стало немного легче.
Воздух на усыпанных мусором улицах Дрена пропах горечью вчерашнего дыма. Стены зданий украшали черные мазки. Повсюду разлетелись осколки горшков с перевернутых телег, словно прошлой ночью с небес хлынул дождь из глазированной керамики. Под жарким солнцем запекались сейчас окровавленные тряпки – остатки разодранных в клочья рубах и туник. Следы хаоса, порожденного начавшимся на закате бунтом, со всех сторон окружали одинокий столик, за которым сидел Венитт Сатад.
Хозяин уличного кабачка появился из затененной ниши, служившей одновременно кухней и складом, и захромал к нему с очередной пыльной бутылью синецветского на щербатом подносе. Ошеломление еще не исчезло из взгляда старика, а его движения – он поставил бутыль на столик перед Вениттом Сатадом и с поклоном удалился, – казались слегка нескоординированными, словно у пьяного.
Те несколько человек, что рискнули украдкой появиться этим утром на рыночной площади, неизменно прерывали свой путь, чтобы уставиться на Венитта. Он понимал – дело не в том, что его фигура представляет собой торжественное или чем-то запоминающееся зрелище. Просто слуга
