«Люк, да напиши ты хоть одну песню», — давили на него ребята.
Сами они могли помочь с аранжировкой, но сочинять особо не умели. У них не было видения целого. А Люк свое потерял напрочь, вернее, утопил в бутылке.
В те дни не только музыка и слава пошли под откос. Семья Люка трещала по швам, хотя относительно нее было справедливо сказать, что в этот раз треск слышался громче обычного.
По ушам целыми днями ездила Ив. Она была энергетическим вампиром от бога. Всех людей вокруг, включая собственного сына, она использовала как мусорное ведро для своих умонастроений.
— Я нашла название этим двадцати с лишним годам, спущенным в швейцарский унитаз, — гремела она по телефону. — Европейская депрессия. У меня нет других слов. Твой отец меня душит.
— Вы оба душители, — бурчал Люк ей в ответ, пытаясь понять, где потолок, а где пол в его комнате и откуда доносится такой омерзительно громкий голос Ив.
— Люк, твой отец — это скалистый рельеф, и о него только голову разбить можно. Не знаю, откуда в нем столько гранита, но у меня нет сил жить с ним. У меня больше нет сил, слышишь меня?!
Во время этого разговора Люк хотел только одного — закурить и отвалиться к стенке. Но незажженная сигарета так и торчала во рту, а зажигалка сдохла.
…Ив и Олаф. Газонокосилка против горы. Не отношения, а прорвавшийся мешок с крупой. Вместо взаимной любви — только взаимное горе.
Сколько Люк себя помнил, отец всегда вращался в своей зоне комфорта, сильно напоминающей отшельничество. Первая жена в его жизни существовала как миловидное дополнение к интерьеру. Горничная по секрету проболталась Ив, что супруги жили в полном молчании. Олаф предпочитал обитать в кабинете, где занимался налогами своих клиентов, и уходил туда даже в выходные, чтобы сидеть в кресле и безмолвствовать. Милена (так звали первую) не выдержала и получила нервный срыв от тишины. У Люка на этом месте начинался истерический ржач, который каждый раз захлебывался, когда он напоминал себе, что это произошло на самом деле.
Ив сказала, что с ней этот номер не пройдет. Она, как всегда, ошиблась.
Сам факт их знакомства казался Люку диким. Энергичная карьеристка, просто стереотипное воплощение американской мечты, Ив приехала по делам компании в Швейцарию. Обратилась к налоговому консультанту по разбору непонятных обложений… И в итоге вышла за него замуж.
Люк полжизни отдал бы, чтобы одним глазом взглянуть на сцену их знакомства. Чем его мрачный, молчаливый папочка смог ее привлечь? А она его? Ив не была ни женственной, ни даже миленькой. К тому же Олаф был старше ее на пятнадцать лет. Кажется, тогда случилось обоюдное помутнение мозгов и Ив загремела в Цюрих как в тюрьму.
До замужества, помимо работы, она занималась феминистическими тренингами и писала какие-то книги о женской идентичности, которые никто не публиковал.
Лишенная своего круга общения — таких же включенных в тему гендерного равноправия женщин, — она заметно скисла. У матери просто случился токсикоз от собственной энергичности. Ингрид называла Ив чересчур «социальной», но только Люк понимал, что это был ее эвфемизм «невыносимой»…
— Алло, алло! Люк! Ты слышишь меня? Только не будь стеной. Иначе это точно наследственное…
— Я хочу опохмелиться и отлить. Отпусти меня, Ив… пожалуйста…
— Ты как он, просто еще и тряпка, — пробрюзжала Ив. — Как же я от вас обоих устала. Ни амбиций, ни мечты. Твой отец живет в скорлупе. А ты просто волочишься по жизни, едва ногами перебирая. Мне кажется, я достойна большего…
— Не переоценивай себя, мы все друг друга чем-то заслужили. Наша семья — это выплата каких-то жутких кармических долгов, — рявкнул Люк, прежде чем голос Ив наконец потонул в гудках.
И так проходил каждый их разговор. А встречи напоминали идиотский тимбилдинг, который мать устраивала, чтобы они наконец-то обеспечили ей внимание и общение.
«Так не может быть на самом деле, — думал Люк про свою семью, — как скандальное ток-шоу, где все герои — карикатуры».
Но никто не смеялся и не хлопал. А значит, все это происходило в реальности.
Это продолжалось бы до бесконечности. Пустые угрозы Ив уйти навсегда, прервать европейскую депрессию и снова влиться в прежнюю жизнь. Молчание Олафа, означающее и «да», и «нет», — о чем его ни спросишь. Череда звонков, обрушиваемых на голову Люка, которому наплевать на то, какой очередной сдвиг Ив выявила у его отца.
Это продолжалось бы, если бы у Олафа не случился сердечный приступ и его не госпитализировали.
— Если он умрет, я не почувствую разницы, — ворчала Ив.
— Если он умрет, молчать будет некому. Наступит просто тишина, — отозвался Люк, но мать, как всегда, пропустила его реплику мимо ушей.
Олаф лежал опутанный трубоками и, казалось, чего-то ждал. Ив и Люк — плохая жена и плохой сын — сидели подле него и растерянно глядели на то, что осталось от человека, которого они никогда не знали.
Люк не понимал, как ему следует себя чувствовать. Олаф разговаривал с ним еще меньше, чем с Ив. В голове слышались его шаркающие шаги, наполняющие дом звуками вместо него самого; теперь они почему-то зазвучали внутри Люка.
В детстве Олаф любил посадить Люка подле себя и мастерить с ним какие-то штуки вроде кораблей и подводных лодок. Люк был плохим подмастерьем — ляпал краску куда попало, безжалостно давил макеты локтями и ненавидел детали. Он был из тех людей, которым проще понять, как устроена вселенная, чем вкрутить лампочку. Но Олаф с неумолимым терпением продолжал собирать вместе с ним игрушки. Ив всегда пошучивала, что отцу просто хочется клеить кораблики до конца жизни, но такому несерьезному делу нужно оправдание в виде малолетнего сына.
Следующее яркое воспоминание было связано с первой песней Люка, которую он написал в двенадцать лет. На весь дом раздавалось его душераздирающее пение ломающимся баском и бренчание гитары. Ив встретила песню дружелюбно, а Олаф сказал, что ему никогда не было так стыдно.
