— Я не удивился бы, если б наглый колдун так нам и сказал ! — упредив ответ Герхарда, воскликнул Садко. — Только он врал каждую минуту. Соврал бы и тут. Ничего они не могут, кроме как пугать нас да всякие козни колдовские строить. А мы и попадаемся, как рябчики в силки!
— Верно, — подхватил германец. — Это как на войне. Чаще всего и легче всего гибнет тот, кто боится. Страх — лучшее оружие, и если ты напугал врага, то уже наполовину его победил. Конечно, если не мнишь о себе, что сам — великий воин, когда и меч толком не научился держать. Я не очень разбираюсь в нечистой силе, но думаю, что у демонов, колдунов, ведьм всяких куда больше способов навести на человека страх, чем просто у воина с мечом, топором или палицей.
Гребцы продолжали мерно взмахивать вёслами, и от их плеска на тех, кто отдыхал, стала наползать дремота. Делалось всё жарче, солнце отражалось от покрытой крохотными подобиями волн поверхности тысячами искр и бликов, которые слепили глаза, и их хотелось закрыть. В конце концов и те, что, напрягая спины, дружно работали вёслами, стали чувствовать, как их окатывает сонное оцепенение.
— Эй, на вёслах! Не спать! — долетело со второй ладьи. По распоряжению Садко она шла совсем близко к первой.
— Это плохо... — нахмурился Герхард. — Нельзя допускать, чтобы людей разморило.
— Не допустим! — Садок Елизарович нагнулся и вытащил из лежавшей рядом с ним сумки свои самогудки. — Вот. Мои гусельки любой морок рассеют, любой сон снимут. Ау! На второй ладье! Вы что там раскисли? А ну-ка, взбодрись!
Он привычно тронул пальцами серебряные струны, и они звоном разлились над озером. Солнце заставило и тонкое серебро сверкнуть, заискриться так, что оно стало слепить гусляра. Но Садко не обязательно было смотреть на струны для того, чтобы играть. И вот самогудки рассыпались звоном, осыпали всё кругом стремительной, нетерпеливой музыкой. А гусляр запел, и среди этого ослепительного простора его голос прозвучал ещё сильнее и ярче обычного.
Ай, пойте, пойте, гусли кленовые!Ай, лейся, лейся, песня весёлая!Ай, да плывёт наша храбра дружинушка,По широку плывёт Нево-озеру. Не затем плывём, чтоб войной пойти,Не затем плывём, чтоб от врагов уйти,Не за вкусными заморскими яствами,Но за дивным златом, за богатствами! Не затем оно нам, чтоб других посрамить,Не затем оно нам, чтоб в подвалах сокрыть,Не возвесть чтоб хоромы боярские,Не носить украшения царские. Нам потребно оно, чтобы Русь хранить,Чтобы Господу Богу молитву творить,Чтобы храмы создать златоглавые,Чтоб сражаться за дело за правое!Теперь ни гребущие, ни те, кто не был на вёслах, и не думали спать. Напротив, дружинники принялись подпевать гусляру, кто попадая в мелодию, кто путаясь, но пели все и дружно.
Ой, плыви, ладейка, плыви, ладья!Пусть жива будет матушка Русь моя!Пусть минуют нас беды тёмные,Пусть боятся враги нас злобные! Ой, звените, гусли кленовые,Ой, гребите, вёсла дубовые!Ой, сразимся с нечистою силою,Постоим за Русь-матушку милую!Садко пел и чувствовал, как его беспокойное напряжение исчезает. Исчезла и сонливая слабость, навеянная жарой и мельканием солнечных бликов. Оказывается, со всем этим было не так трудно справиться. Оглядываясь через плечо, гусляр видел, что его дружинники улыбаются, живо подхватывая слова песни, весело перешучиваясь, когда певец ненадолго смолкал, чтобы дать волю светлому разливу музыки. Все, кто не грёб, давно надели рубахи, чтоб схорониться от палящих лучей. Гребущих защищали струйки пота, обильно стекавшие по их спинам и мускулистым рукам. Один только Герхард по-прежнему стоял на руле обнажённый по пояс и, вот ведь диво — совсем не потел, его позлащённая загаром кожа оставалась сухой. Кормчий тоже старался подпевать гусляру, хотя, возможно, немного хуже понимал слова песни — язык-то хоть и на диво выучил, но не родной ведь! Однако песня ему нравилась, он улыбался, как и дружинники, не забывая следить за рулём.
Когда Садко смолк, чтобы перевести дыхание, Герхард окликнул его:
— Мне жаль прерывать такую хорошую песню, но, похоже, нас уже встречают...
— Что такое? — Садко живо сдвинул гусли вбок и одним рывком поднялся на ноги. — Я ничего не вижу.
Он обводил горизонт глазами, однако действительно не видел ничего, что могло бы вызвать тревогу. Собственно, видно не было вообще ничего — ни пятнышка, ни силуэта, никакого движения, кроме дрожания и качания крохотных волн.
— Кругом нас смотреть бесполезно, Садко. Оно в воде.
Купец шагнул к кормчему и, следуя его взгляду, наклонился над бортом.
Вода была на диво прозрачна, только мелькание света мешало в неё вглядываться. Но, заставив глаза привыкнуть к блеску, Садко различил сквозь аквамариновую зелень глубины нечто, заставившее его напрячься. Вдоль ладьи, вровень с её движением, в глубине двигалось нечто, что размерами, кажется, превосходило ладью. Это нечто имело сильно вытянутую форму, и у него определённо был хвост. Он ритмично, будто весло, мотался в одну и в другую сторону, легко толкая вперёд громадное тело.
— Что это? — спросил купец, вдруг поняв, что его голос стал глуше и тише. — Что это такое, Герхард? На русалку уж точно не тянет, да и наш Водяной был помельче. Что это за тварь такая ?
— Думаю, это змей морской, — тоже негромко, чтобы его не услыхали гребцы, отозвался германец. — Не могу понять, как он угодил сюда, в озёрах их вроде никогда не видывали, но ведь тем, кто хочет нам помешать, не так трудно было поселить тут такую зверушку. Кстати, сколько я про них слышал и читал, помню — они всегда преследуют корабли, когда люди на них плывут ради чего-то важного. Командуй гребцам внимание. И пускай те, кто не на вёслах, возьмут щиты и копья.
— Мог бы и сам скомандовать...
— Нет! Ты здесь приказываешь.
Садко, не задавая больше вопросов, отдал приказ и, обернувшись ко второй ладье, повторил его громче.
— Надо бы приказать надеть кольчуги! — шепнул он германцу.
— Они не помогут, — возразил тот. — Если мореплаватели не лгут, то у этой твари зубы с половину руки. Может, прикрыть тело железом и было бы надёжнее, но на это, боюсь, нет времени. А если вдруг змей опрокинет ладью, в кольчуге гораздо легче утонуть.
— Что будем делать?
Садко удивлялся себе. Рядом, вплотную к ним возникла опасность, страшная, такая, какой никто и не чаял
