Я бы расхохоталась на такую угрозу, если бы мне не хотелось плакать. Но зарыдала мама:
– Тебя убьют! Если узнают, что ты браслет снимала. Если ты где-то в обществе такое ляпнешь. А ты скажешь, ты же не умеешь себя вести, совершенно.
Будь спокойна, мама, я и тебе больше этого не скажу.
Глава 6
Бабушка накричала на горничную за нерасторопность. Она любила орать на слуг. У большой и толстой, почти как бабушка, Имины от ее криков лицо краснело до самого лба и начинали дрожать руки. Она еле сдерживала слезы. При бабушке плакать боялась – та за слезы могла и побить, мол, нечего пытаться ее разжалобить, когда сама виновата. Оставалось жаловаться на жизнь повару, тоже толстому, но лет на десять ее моложе. Толстый повар слыл первым бабником на нашей улице, даже мне говорил комплименты. Кажется, Имина была в него влюблена, а она его раздражала – он отвечал ей отрывисто, старался спрятаться.
Как много ветер может узнать, гуляя по узким комнаткам старого темного дома! Но в тот день мои чувства были как-то особенно обострены, хотелось рыдать вместе с горничной. Даже мое собственное несчастье как-то отступило, показалось незначительным. Девятнадцать лет, внешность пусть не ослепительной красавицы, но не так уж и плоха, в женихах, пусть ненадолго, но сам император.
Для меня моя жизнь недостаточно хороша, а для кого-то – невозможная мечта. Приближающаяся старость, ревматизм, злобная хозяйка, от которой целиком зависит твой кусок хлеба и крыша над головой, и за всю жизнь ни одного романа, пусть даже мимолетного. Он, пухлощекий и красивый, порой роняет в твою сторону два ласковых словечка, ценных, как вода для жаждущего в пустыне, и так хочется надеяться. Три месяца отказывала себе в пирожных из кондитерской за углом, сшила новое платье – для него. Но он уже торопливо уходит, а за углом кокетничает с посудомойкой, юной и смешливой.
Имина причесывала меня для коронации, а мне хотелось оттолкнуть ее руки, вынырнуть из этого омута беспросветности. Что со мною, откуда мне знать о пирожных и новом платье горничной? Задыхаюсь от чужой боли, к счастью, прическа уже закреплена шпильками. Имина отходит в сторону, бабушка несет новые серьги – огненно-красные рубины в тяжелой, мрачной золотой оправе, торжественно вдевает в мои уши. Мне не нравится эта массивная вычурность, но сами камни чудесны, а тяжеловесная оправа смотрится на удивление гармонично в сочетании с моей длинной шеей и узкими плечами. Доротея выбрала для меня полупрозрачное черное платье из двух слоев кружева, подвязанное под грудью алой лентой. Высокая прическа создает впечатление, что мои волосы густы и роскошны, что неправда. Бабушка с мамой еще хотели накрасить мне губы и подвести черной краской глаза – еле отбилась. Зачем ветру краски? Он ветер, а не застывшая картинка на полотне придворного художника.
Всю дорогу думала об Имине. Надо будет поласковее с ней обращаться. И купить ей то пирожное. И у бабушки выпросить денег на карманные расходы, а если не выйдет, то у мамы, потому что нужно копить на побег.
Я, наверное, никогда не узнаю столицу до конца, и, даже когда улечу, она останется в моей памяти чужим, неизведанным местом. Думала, мы поедем в храм Богини, где прошла церемония прощания с императором, но ящер вез нас по каким-то незнакомым улицам, на сей раз довольно узким, тесно застроенным высокими домами в пять-шесть этажей. Из всех окон свешивались алые ленты. Мы проехали мимо длинного шествия, участники которого несли огромную медную тарелку с зажженным на ней костром. Из окон кареты я впервые увидела Центральный столичный рынок – гвалт здесь стоял неимоверный, в нос ударил запах выпечки, рыбы и чего-то неприятного, похожего на мокрую плесень. Торговали только уличной едой и выпивкой, музыканты выкрикивали верноподданнические гимны, кто-то подвыпивший противным голосом визжал, как свинья на скотобойне: «Да здравствует император!»
– Мы едем не в тот храм, где прощались с умершим? – спросила я бабушку.
Она вздохнула, ужасаясь моему невежеству. Тот храм Богини, оказывается, всенародный. Души мертвых принадлежит миру и всем, кто в нем живет. Каждый может войти и преклонить колени на том месте, где сожгли тело владыки, каждый там может обратиться к Богине и к душам стихий с просьбой. Огненный храм – совсем другое. Он для избранных. Он символ власти земной, покровительства, которое Богиня оказывает императорской семье, резиденция ее земных наместников. Он возвышается на холме, над Центральной площадью, как над миром. Только саганы, дети Богини, имеют право входить под его своды.
Мы увидели храм издалека. Его башни с витражными окнами, темные, с багровыми проблесками, похожи на взметнувшийся к небу костер. Он и впрямь возвышался над морем столпившихся на площади людей, громадный, но, казалось, почти невесомый, и даже в сумрачном свете солнца, едва пробивавшегося сквозь тучи, огромный рубин на его вершине пылал ослепительно ярко.
Экипажи останавливались чуть в стороне от площади. Бабушка быстро нашла глазами стайку одетых в белое девушек, подтолкнула меня:
– О, а вот и другие невесты! Л’лэарды Дилад, дочери четы Миренни.
– Л’лэарди Верана! – всплеснула руками в черных перчатках сагана средних лет. – А ведь вы говорили, что ваша внучка тоже невеста!
– Да, разумеется, позвольте вам представить, Сибрэйль Верана, моя внучка.
Дамы вежливо раскланялись, но позволили себе удивиться:
– Почему же она так странно одета? Ведь невесты непременно должны быть в белом!
– Что? – Бабушка изменилась в лице. Обвела взглядом дев-невест – действительно одетых в белое – и, как мне показалось, зашаталась, будто готовая упасть в обморок.
– Почему в белое? Ведь сказали же… траур…
– Так ведь белый – это цвет и невинности, и траура тоже. Где это видано, чтобы невесты были одеты в черное?
Не дослушав, бабушка отвернулась от усмехающейся дамы, схватила меня за руку и поволокла к карете. Она бежала тяжело, медленно, ловя ртом воздух, но с бегемотьей мощью сметая всех на своем пути. Заскочила в карету, заорала:
– Гони!
Свистнул кнут, наш черный ящер взвыл от боли, рванулся так, что чуть не опрокинул карету, бабушка упала на меня, придавив к стенке, я едва не задохнулась. Мама не успела за нами, я увидела ее в окошко, заламывающую руки.
Все экипажи ехали к месту коронации, все ящеры-носильщики шли туда же; с барабанами, факелами и лентами торжественно шагали по тротуарам жрецы стихийных орденов; толпы богатых горожан, бедняков и заезжих моряков текли к Огненному храму – и только наша карета неслась против движения, я спиною чувствовала сотни удивленных взглядов. Когда доехали, дом был пуст, все слуги тоже ушли в город праздновать коронацию. Оставшаяся в одиночестве Имина открыла нам дверь. Бабушка так громко ругалась, что охрипла.
