После завтрака я поднялась к маме. Она лежала в постели с мокрым полотенцем на голове, заплаканная и несчастная. Под ее усталым, осуждающим взглядом у меня защемило сердце.
– Не осуждай меня, мама.
Она смотрела на меня молча.
– Я ничего не знаю о дворе. Никого из саган не знаю по именам. Не знаю, как себя вести. Вечно попадаю во всякие глупые ловушки. Мне тяжело быть там, мама.
Она села на кровати.
– Чего же ты не знаешь о дворе, моя дорогая? Что нельзя кричать, оскорблять других девушек, плевать им в лицо? Неужели я об этом тебе никогда не говорила. Никогда, дорогая?
– Плевать в лицо? В каком смысле? Меня оскорбили, и я оскорбила в ответ, но я ни в кого не плевалась!
– Ты плюнула в лицо л’лэарди Риннэн.
– Ты что, мам! Нет! Клянусь, это неправда!
Мама ничего не ответила, но усмехнулась одним уголком рта – едко, зло, я еще не видела у нее такого выражения лица. К глазам подступили слезы – я никогда раньше ее не обманывала, всегда честно признавалась, когда была виновата, она сама говорила: «Сибрэ никогда не врет!», и вот теперь она так улыбается.
– Так, значит, я вру, мама? Те чужие саганы, которые видят во мне соперницу и ненавидят, говорят правду, а я вру? Я лживая? Я так часто тебе раньше врала? – Слезы прорвались и в голос.
– Ты ради стихии скажешь что угодно. В последнее время я тебе не доверяю. Ты сумасшедшая.
Невыносимо слышать такое от мамы, мое сердце разрывалось от боли. Но она была права. Я солгу. И хорошо, что так больно. Слезы мне сейчас нужны.
– Мама, ты меня ничему не научила, – повторяю, всхлипывая и задыхаясь. Мать смотрит молча, на лице у нее непривычное жестокое и холодное выражение. – Они смеялись над моим невежеством! Я ничего не знаю! Этикета! Геральдики! Законов поединков! Они обращались ко мне, и сам император тоже, обсуждали поединки, другие девы все термины знают, разбираются в особенностях поединков, в истории, а я ничего не могу сказать, ничего! У тебя хватило смелости вызвать бабушку, поехать в столицу, заставить меня участвовать во всем этом, что ж ты даже учителя не наняла, хоть каких-то учебников мне не купила! Я ничего не знаю, и я – виновата! Они смеются надо мной!
Зкрываю лицо руками, утыкаюсь лбом в стену, начинаю всхлипывать.
– У тебя были учителя! Кто виноват, что ты не училась!
– Я хорошо училась, ты это знаешь! Моими учителями были люди, которые учили людей, а о жизни саган вообще ничего не знали!
– А ты хочешь, чтобы я на наши жалкие гроши наняла тебе сагана? Знаешь, сколько их услуги стоят?! Вот у Лираму у дочери гувернантка-сагана, так они, при их-то деньгах, и то стенают!
– Ты могла бы купить мне учебники! Сказать, что мне необходимо учить! Но ты и сама этого не знала, ты никогда не была при дворе, а меня теперь попрекаешь. Я больше не могу так позориться! Ты обязана отвезти меня в какую-нибудь городскую библиотеку! Я должна выучить эту змееву геральдику и поединки! Ай!
Мать неожиданно подскочила, ударила по губам.
– Не ругайся! Ты и при императоре так выражалась? Так, да?
Ошеломленно прижимаю руку к лицу. Что-то у всех домашних входит в привычку бить меня. Мне это не нравится.
– Я вела себя очень тихо! А они смеялись! Это из-за тебя! Из-за того, что ты не научила меня, ничему не научила! Если бы не ты, надо мной бы не смеялись, – кричу, размазывая слезы по щекам. – Я больше не пойду туда, ничего не зная! Ты не позаботилась обо мне, мама! Я должна учиться! Отвези меня в библиотеку!
– Да можешь уже не учиться! Все равно из невест тебя выкинут завтра! Ты оскорбила л’лэарди Риннэн!
– Она не имеет влияния на императора. Я не должна быть такой необразованной. Это из-за тебя все!
Мать повалилась на кровать, лицом в подушку, застонала:
– Бедная голова моя. Бедная моя голова. За что мне это все, Богиня? Сколько бед, сколько горя в моей жизни. С рождения – полукровка. Муж умер. Столько лет прозябать в нищете, годами в этой проклятой провинции. И вот, когда появилась надежда… Дочь – сумасшедшая! За что караешь, Богиня?
Она тоже уже плакала. Сейчас я должна честно признаться в страшном. Глядя на ее рыдания, я не чувствовала ни капли жалости. Она часто плакала. В детстве меня это ужасно пугало, позже начало раздражать, но я всегда ее жалела. А сейчас сердце мое молчало, и только разум холодно рассуждал: если я не начну ее утешать, она быстро прекратит, но обидится и, пожалуй, тогда вовсе не захочет со мной разговаривать. Если буду успокаивать, рыдать начнет пуще прежнего, кидаться подушками, рвать зубами носовые платки и вспоминать всех, кто сделал ее жизнь несчастной: деда, ее отца, моего папу, прочую родню, а больше всех достанется, разумеется, мне. Но после истерики она обессилеет, размякнет, станет податлива. И я по здравом размышлении выбрала второй путь.
– Мамочка, не плачь, пожалуйста, я не могу видеть твоих слез!
Я вру, я опять вру, до чего же лживой может быть та, что всегда гордилась своей честностью! И я гладила маму по голове. И терпеливо сносила ее упреки. И утешала лживыми обещаниями. А когда она уже начала уставать от рыданий, наплела ей про особую милость ко мне императора, про коварство соперниц и влюбленность ветренника Велана.
Она начала улыбаться. Она согласилась отвезти меня в библиотеку.
Список обещаний остался лежать на столе в моей комнате. Не быть эгоисткой. Бытъ хорошей дочерью. И побег. А ведь это несовместимо. У мамы нет никого, кроме меня. Если я сбегу, ей будет очень больно, а бабушка съест ее заживо. Маме так хочется окунуться в суматоху столичной жизни. Ей хочется моей свадьбы, внуков – у всех ее бывших приятельниц дочери замужем, она им очень завидует. Если я сбегу, она будет самой одинокой сатаной в Империи.
Быть хорошей дочерью – значит смириться, выйти замуж за кого скажут. Совершенно ничего особенного, просто пожертвовать собственным счастьем ради счастья родных людей. Любой хороший саган или человек должен заботиться прежде всего о счастье своих близких и только потом уже о своем. Вот он, выбор. Первый серьезный выбор в моей жизни – мое счастье или мамино. Будто трогаю две ведущие к сердцу вены, ощупываю, которую оборвать будет легче. Я выбираю себя. Почти наяву ощущаю, как лопнуло что-то, как густо потекла кровь.
Это
