Я увлекла Василиссу наверх, в главные покои с открытым балконом, и отослала всех слуг. Затем я поведала ей, что Литвасу необходим наследник — и чем скорее, тем лучше, однако женитьба Мирнатиуса этот вопрос не решает. Я предоставила ей делать собственные выводы. А потом вошли Мирнатиус с моим отцом, следом за ними плелся насупленный Ильяс. Я держала Василиссу за руку, а Мирнатиус говорил безжизненным, как остывший пепел, голосом:
— Мы сочли радости брака столь многочисленными, что решили еще более приумножить их. Любезный кузен Ильяс, позволь же представить тебе твою невесту.
В церкви он так и простоял все время с кривой ухмылкой на лице. Василисса была счастлива: по случаю ей перепало золотое платье Мирьем — такое роскошное, что в нем она куда больше смахивала на царицу, чем я. К тому же она выходила за красавца, который в первую брачную ночь, надо думать, проявит хоть толику деликатности. Отец заметил, что Ильяс смотрит волком, и, пока слуги суетились вокруг Василиссиного облачения, отвел его на балкон и все разъяснил. Если Ильяс и дальше будет артачиться, сказал ему отец, то замену ему подыщут быстро. Если же он сумеет взять себя в руки и, как разумный мужчина, принять с радостью наследницу блестящего рода, то наконец перестанет быть мамочкиной шавкой, а сделается князем и правителем после смерти Ульриха. Когда они вернулись с балкона, Ильяс поцеловал руку Василиссе и предпринял честную попытку рассыпаться в комплиментах. Пылкие страсти, как выяснилось, не так уж трудно обуздать.
Весь нерастраченный гнев Василиссы передался Ульриху: князь багровел от злости за двоих. Но полютовать вдоволь ему не дали: из покоев его утащили прямо в церковь, не позволив даже дух перевести, и Мирнатиус затребовал право самому вывести невесту. А я тем временем подхватила князя под локоток и поболтала с ним. Может, ему и не терпелось вырвать дочку из царских рук и ринуться в бой во главе своего войска, но ведь на голове-то у меня по-прежнему сверкала корона. Он смотрел на меня, и гнев его таял. По городу уже ползли слухи, и его люди наверняка что-то прознали. О том, что зиму прогнало колдовство.
Пир выдался на славу. Одна свежая зелень чего стоила: зеленый салат уже долгие месяцы не появлялся даже на эрцгерцогских застольях. А у нас на столе высились целые горы поспешно собранной земляники — отец всех, кого смог, отправил в окрестные леса по ягоды. Земляничинки были еще маленькие, но такие яркие, так и взрывались во рту сочной сладостью. Мирнатиус приказал слуге принести ему целую миску и со вкусом смаковал ягодку за ягодкой, исподлобья поглядывая по сторонам. Со мной он не заговаривал, и я с ним тоже. Оборачиваясь к нему, я могла думать только о его надломленном голосе — там, в подземелье.
Моя мать была для меня чем-то ненастоящим. Я не помнила ее прикосновений или звука ее голоса. Все это я получила от Магреты. Но я дважды обязана своей матери жизнью. В первый раз — за то, что она выносила меня под сердцем до моего первого вдоха. Во второй — за то, что передала мне в наследство последние крупицы своего волшебного дара. Того самого дара, что уже почти иссяк в нашей крови, но все же проложил мне дорогу через зеркало в зиму. Я взяла от нее эти дары и долго принимала их как должное, не помышляя о благодарности. И еще меньше благодарности рождал во мне мой грубоватый честолюбивый отец, который без раздумий отдал бы меня в жены тупой скотине или колдуну. Его стремление возвыситься за мой счет не знает границ — так я всегда считала. Но, вспомнив, как Чернобог потрескивал на каминной решетке, я вдруг осознала, что мой отец, который сказал, что гордится мною, не стал бы продавать мою душу демону за корону.
Не такая уж это великая доброта. Недополучив тепла, всю свою жизнь я оставалась холодной внутри. Но у Мирнатиуса не было даже такой малости. Теперь я не стала бы винить его за равнодушие ко всему. Забота и сострадание не живут у него в сердце — им нечем там питаться. «Он единственный не чурался ведьминого выродка…» — обмолвился Мирнатиус, и это был тот редкий случай, когда он отозвался о ком-то по-доброму. О том, кто когда-то был добр к нему.
При обычном раскладе сына казненной царицы упрятали бы в монастырь пороскошнее, чтобы не плодились непрошеные дети — раз уж его брат сел на престол и запасной наследник больше не нужен. Я-то воображала, что Мирнатиус всеми силами стремился избежать подобной судьбы, вот и пошел на сделку с демоном. Для человека тщеславного участь отшельника — сущая пытка. А на самом деле все не так. Тот, кто отлил себе золоченую клетку в колдовском горниле и предпочитал рисовальные альбомы податным спискам, с легкой душой покорился бы этой участи. Мирнатиус день за днем просиживал бы с пером, тушью и позолотой: он творил бы красоту и был бы счастлив. А вместо этого демон убил его любимого брата и нахлобучил ему на голову нежеланную корону.
И тут еще я. Я тащила его за собой подобно бездумному карапузу, который волочит за собой сломанную куклу, стукая ею обо что ни попадя. Я заключаю сделку с демоном, что сидит у него в животе, во имя царства, до которого ему нет дела, словно он тут и ни при чем. Словно он ничего не решает — ведь он привык ничего не решать. Неудивительно, что он меня возненавидел.
Но я больше не жалею о содеянном. Я уже свое отжалела. Мирьем нашла слова для того зла, что мы сотворили в подземелье под башней, когда заковали в цепи жертву огненного демона-иссушителя. Я и без Мирьем знала, что мы вершим зло. Но сожалеть об этом я могу только на манер своего отца. Мне жаль детей Зимояров, и, будь у меня способ прервать зиму как-то иначе, я бы им воспользовалась. Я бы лучше освободила Мирнатиуса, чем утяжелять его оковы и усиливать
