Наверняка оружие заряжено. Сколько ей надо времени, чтобы выстрелить? Секунда? Две?
– Вы хотели стихи? Что же… – поднявшись на ноги, Давыдов заложил руки за спину и начал:
На вьюке, в тороках, цевницу я таскаю;она и под локтем, она под головой;меж конских ног позабываю, в пыли, на влаге дождевой…– О, браво, браво! – дослушав, захлопал француз. – Настя, тебе понравилось?
– Понравилось.
– А о любви у вас есть?
Нашлось у Дениса и о любви, куда же без этого?
О, как люблю ее ворчанье;На языке ее всегдаОтказ идет как обещанье:«Нет» на словах – на деле «да».И – грешница – всегда сначалаОна завопит горячо: «О, варвар! изверг! я пропала!»Даже Настя чуть улыбнулась, д’Эрувиль же пришел в полнейший восторг. Особенно ему понравилась последняя строчка, он ее даже повторил на свой манер:
– Et après: «cher ami, encore…» Вот уж, поистине, верно сказано… Но нет, нет, Настя! Это не про тебя.
– А меня никто никогда не спрашивал, – жестко ухмыльнулась девушка. – Просто брали… и все.
– Сатрапы! – выругался француз. – Подлые и низкие люди. Какие-то Сарданапалы, или я вообще не знаю, кто? Как можно владеть людьми? Я вас, Денис Васильевич, спрашиваю – как? И ведь не стыдно! Не совестно. Ни капли. Ничуть.
Давыдов ничего не ответил – просто молча разлил вино и протянул кружки гостям… или, лучше уж сказать – тюремщиками:
– За поэзию. За музу.
– Да!
Опп!
Девчонку Денис достал апперкотом! Без всякой жалости. Вырубил прямым ударом в скулу – не много и надо было. Д’Эрувиль даже не успел сообразить, что происходит, – буквально какие-то секунды и – нате вам, «хук» или «кривой». Тоже в челюсть! Боковой удар, один из сильнейших и коварных ударов в боксе. При прямых ударах вес тела подается вперёд. При коротком же «крюке» удар осуществляется с места, вкручивая тело. Силу удару придаёт вращающий момент, а скорость – работа косых мышц живота. Какой бы жилистый ни был француз – а все же ему хватило. Обмяк, как миленький, завалился на пол…
– Ну, вот и полежите, голубки… ага!
Не тратя времени даром, Денис прихватил пистолет и осторожно приоткрыл дверь. Стояла мертвая тишина. Бархатно-черная ночь уже накрыла хутор, сквозь бегущие по небу темные кудлатые облака время от времени проглядывали месяц и звезды. Заботливо задвинув засовец, беглец, не производя особенного шума, пробрался к изгороди и, выждав, когда месяц скроется за очередным облаком, ловко перемахнул через старую жердяную ограду, оказавшись в лесу. Теперь нужно было искать дорогу или тропу… и не забывать о возможных часовых. Где бы он, Денис, их выставил? А вот у той сосны… и вон, у дороги… А дальше уже и не надобно.
Опытный партизан и воин, Давыдов ловко обошел все подозрительные места и, выйдя на узкую лесную дорогу, быстро зашагал… черт знает куда! Да куда угодно, лишь бы прочь от предательского хутора.
Где-то в отдалении послышался вдруг протяжный волчий вой. Беглец напрягся – радостная встреча с волками в его планы никак не входила. Лучше всего, наверное, было бы пересидеть где-нибудь до рассвета, а уж потом, посветлу, идти…
Однако вполне возможной казалась погоня. Вряд ли ночью… хотя – по дороге-то вполне могли. Значит, нужно поглядывать и, если что, нырять с головою в заснеженные кусты.
Раздумывая обо всем, Денис и не заметил, как прошагал версты четыре, а то и больше. Шел себе и шел, пока слева, за поверткою, вдруг не послышался истошный собачий лай!
Следом за лаем прозвучал выстрел! Судя по звуку, палили из французского ружья… почти прицельно – пуля едва не сбила на беглеце шапку.
– Кого еще тут черти носят? – строго осведомились из ближайших кустов. – Небось шаромыжник? Хранцуз?
– Да нет. Свой, русский.
– Поглядим, какой ты свой. А ну-кось, перекрестись!
Сняв шапку, Давыдов послушно перекрестился и даже начал читать «Отче наш», да был остановлен все тем же непререкаемым тоном:
– Хватит… Видать, и впрямь, свой. Кто будешь?
– Полковник Давыдов, Денис Васильевич, – завидев выглянувшего из заснеженных кустов дедка с трофейным французским ружьишком, беглец решил не стесняться. – Партизанский командир и поэт. Хочешь – стихи почитаю?
– Ой… господине… не надо стихов… – старик потряс куцей бороденкой, нерешительно поморгал. – Говоришь, полковник?
– Еду с докладом к самому Кутузову, – надев шапку, ухмыльнулся Денис. – Вернее сказать, ехал. Нарвался тут на предателей…
– Ага, есть тут такие, слыхал, – с готовностью закивал дед. – А я – Никодим Глотов сын Акундеев. Мельник местный. Не в крепости, сам себе голова!
Выбравшись наконец на дорогу, старик с гордостью потряс головою. И впрямь ему было чем гордиться: выбраться из крепостной неволи, завести мельницу… Не каждому дано!
– Сынки мои в ополчении, – отряхивая армяк от налипшего снега, похвалился Никодим. – А тут, со мною, работники… Эй, парни, покажись!
Оглянувшись назад, он махнул рукою, и из-за деревьев на дорожку тотчас же выбралось четверо здоровущих парней, с палашами и ружьями!
Старик довольно потянулся:
– И это еще не все мое воинство. Тут Анисимово недалеко, большое село, сейчас туда и подадимся… Коли ты, барин, к самому Кутузову, говоришь… – тут Никодим хитровато скривился и, как ему казалось – незаметно, подмигнул парням. – Так мы тебя в Вильно проводим. Довезем, да и одежку справную дадим. А то ж… пред светлейшим-то в такой одежонке негоже…
– За мной погоня может быть, – прислушиваясь, предупредил Давыдов.
– Это которые предатели-то? – Никодим, а следом за ним и парни, рассмеялись. – Не, они сюда не сунутся. Говорю же – большое село. Ополченцев много.
Анисимово и впрямь оказалось большим – в двадцать изб – и довольно древним, еще когда-то давным-давно переселились в эти места полоцкие крестьяне, так с тех пор и жили – когда под Литвой да Польшей, когда – под Полоцком, а с недавних пор – под Россиею.
Старый мельник не обманул, снабдил одежкою, и даже, испив с Давыдовым чарку, подарил полковнику знатную черкесскую саблю. Так что теперь Денис Васильевич выглядел хоть куда: черный, в талию, чекмень, красные шаровары, сабля!
Особенно Дэну понравились шаровары.
– И в офигительных штанах, – вполголоса напевал он, разлегшись на телеге.
К вечеру, еще не начинало темнеть, показалась большая река – Вилия, – а за нею и город. Белели на высоком холме три каменных креста, поставленных на месте мученической гибели христианских монахов во времена языческой еще тогда Литвы, неподалеку, на Замковой горе горделиво возвышалась башня Гедимина, истинный символ Вильно.
В сам город въехали через белокаменные, с рисунками, ворота, называемые по-литовски Аушрос Варта или Острая Брама – так именовалась венчавшая ворота часовня, хранящая образ Богоматери.
Хоть часовня считалась католической, однако же Богоматерь почитали все. Остановившись у самых ворот, дед
